Снег под лужей крови протаял до жирной черной земли – и с этой земли поднялся маленький поросенок, уже не белый, а полосатый: светло-коричневый с золотыми полосками. Больше на олененка похож, чем на поросенка. Он жалобно повизгивал, но я знала, что зовет он напрасно.
Я взяла его на руки, и он прильнул ко мне, как щенок. Он был такой живой, такой теплый. Я укутала нас обоих невесть откуда взявшимся теплым плащом. Платье у меня стало черным – не от крови черным, просто из черной материи. Поросенок уткнулся пятачком в теплую ткань. На ногах у меня оказались отороченные мехом сапожки, теплые и удобные. В руке я все еще держала нож, но лезвие было чистое, кровь словно выгорела. Пахло розами. Я повернулась: белый кабан исчез, а лозы покрылись цветами и листьями. Цветы были белые и розовые, от едва заметного розового отлива до оттенка темного румянца, а несколько роз багряные, чуть ли не пурпурные.
Нежный сладкий аромат диких роз насытил воздух. Голые деревья по краям поля уже не казались мертвыми – почки на них набухли и выбросили листву прямо у меня на глазах. От тепла кабаньего тела и потоков горячей крови снег стал таять.
Поросенок потяжелел. Взглянув на него, я увидела, что он вырос минимум вдвое. Я поставила его на тающий снег: поросенок рос с той же скоростью, что и прежний кабан. Как и раньше, за переменой невозможно было уследить, но он рос – так же незаметно, как распускается цветок.
Я шагнула на снег, и быстро увеличивающийся в размерах поросенок последовал за мной, как послушный пес. На нашем пути таял снег и оживала земля. Поросенок потерял детские полоски, почернел, дорос мне до пояса и продолжал расти. Я потрогала щетину у него на спине – совсем не мягкая, обычная щетина. Кабан прижимался ко мне, я гладила его по боку. Мы шли по полю, и мир вокруг нас одевался зеленью.
Мы дошли до вершины небольшого холма, где лучи восходящего солнца освещали холодный серый валун. В небесах на востоке алой раной вспыхнул рассвет. Солнце всходит в крови и умирает тоже в крови.
У кабана появились клыки, маленькие загнутые вверх зубы, – но мне не было страшно. Зверь обнюхал мне руку: пятачок у него был мягче и тоньше, чем у настоящих поросят, больше похож на палец. Кабан хрюкнул: звук получился забавный и приятный, я улыбнулась. А потом он повернулся и побежал вниз по склону, флагом задрав хвост. Под его копытами земля мгновенно покрывалась зеленью.
У меня за спиной появилась закутанная в плащ фигура, только теперь это была не зимняя Богиня-старуха. Это был мужчина выше меня ростом и шире в плечах, в плаще с капюшоном такого же черного цвета, как казавшийся уже маленьким на таком расстоянии кабан.
Мужчина обеими руками протянул мне рог, сделанный из загнутого клыка громадного кабана. Белый, только что вырезанный, с еще запекшейся кровью. Но пока я шла, рог стал чистым и отполированным как будто долголетней службой, касаниями множества рук. И белый цвет он потерял, стал янтарным – того роскошного оттенка, что приходит с возрастом. Я не успела еще коснуться рук незнакомца, как рог оказался кубком, оправленным в золото.
Я накрыла руки мужчины своими ладонями. Кожа у него была черная, не светлей плаща, но я знала, что передо мной не Дойл стоит, не мой Мрак, а Бог. Я заглянула под капюшон и на миг увидела кабанью голову – только мне тут же улыбнулись человеческие губы. Его лицо, как и лицо Богини, скрывала тень – потому что лик божества не открывается никому.
Он вложил кубок мне в ладони, прижал мои руки к гладкой кости кубка. Чеканное золото оправы казалось под пальцами едва ли не мягким. Я подумала: куда девался белый нож?
– На свое место, – ответил глубокий голос, который не принадлежал ни одному мужчине и принадлежал всем мужчинам сразу.
Нож появился внутри кубка, острием вниз – и клинок снова сиял, словно в кубок из золота и рога упала звезда.
– Пей и веселись! – Он рассмеялся собственному каламбуру[1].
Он поднес сияющий кубок к моим губам и исчез в теплых отзвуках собственного смеха.
Я отпила из кубка. Он оказался полон сладчайшего хмельного меда – я такого никогда не пробовала, – густого, золотистого, согретого летним солнцем... Словно само лето текло у меня по языку, ласкало гортань. От одного глотка я опьянела, как никогда в жизни.
Сила опьяняет больше любого вина.
Глава 2
Я проснулась в чужой кровати. Со всех сторон на меня смотрели лица. Лица цвета чернейшей ночи, белейшего снега, молоденьких листочков, золотистого летнего солнца, цвета опавшей листвы, назначенной превратиться в роскошный чернозем, – не хватало только светлой кожи, блистающей всеми цветами хрустальной призмы, словно ее усыпали мириадами алмазов. Все так напоминало начало моего сна, что я удивленно моргнула и хотела спросить – а где пончики?
– Приснилось что-то, принцесса Мередит? – Бас Дойла прозвучал густо, будто издалека.
Я села в кровати; черный шелк простыней холодил нагую кожу. К голому боку прижимался мех – настоящий мех, мягкий, почти живой на ощупь. Меховое одеяло зашевелилось, и на меня заморгали сонные глаза Китто. Огромные синие глаза без белков, глаза почти на пол-лица. Цвет глаз – как у благих сидхе, а остальное – от гоблинов. Китто – наследие последней крупной войны между гоблинами и сидхе. При идеальном сложении и белой коже рост у него всего четыре фута – изящный мужчина, единственный из моих кавалеров ниже меня ростом. Укутанный в мех, он казался ребенком; личико херувимское, как на открытке к Валентинову дню. А на свет он появился на тысячу лет раньше, чем христианство получило свое название.