Я стал наркоманом таких русских домашних вечеров и часто думал: имей я ковер-самолет, то дни проводил бы в Варшаве, а вечера в Москве.
Как правило, встречи проходили на кухне. О вы, стандартные, но уютные (больше обычных польских), с тихо ворчащими холодильниками, вечерние кухни русских друзей, с вашим скромным угощением – сыр «голландский», колбаса «любительская», хлеб «бородинский», какой-нибудь наскоро приготовленный салат, бутылка «столичной», а то и просто «московской» – когда мне снова доведется греться в вашем тепле? Почему-то считалось, что в кухнях не ведется подслушивание, так как здесь отсутствуют телефонные розетки. Что касается самого подслушивания, особенно в домах и отдельных квартирах, предназначенных для писателей, ни у кого не было сомнений, что оно имеет место. Поэтому особенно важные разговоры вели на свежем воздухе. Приведенное меню не являлось неизменным, случались и роскошные ужины, тем более, что русское гостеприимство отличается размахом. В этих случаях нетрудно было угадать, что хозяйка дома заблаговременно посетила местный рынок, где по очень высоким ценам частники продавали мясо хорошего качества (в магазинах Союза покупают только так называемую «рубленку», когда не принимается во внимание нормальное деление его на отдельные категории и многое зависит от расположения к вам рубщика-продавца), и запаслась безумно дорогими, но достойными праздничного стола фруктами, овощами и молочными продуктами. Это приносило ценные гастрономические результаты, но отнюдь не все мои друзья и знакомые были людьми состоятельными и имели время на хождения по рынкам, а потому с аппетитом поглощались и самые скромные блюда, зато хорошо приправленные диалогом. Мое второе появление в России проходило, впрочем, под знаком новой волны очередных и со стоическим спокойствием переносимых народом (так как бывало и хуже) продовольственных трудностей. Хрущевские эксперименты (в который уже раз!) угробили и без того дышавшее на ладан сельское хозяйство, и осенью 1963 года, когда в Москве готовилась наша свадьба, муку для традиционного пирога пришлось привозить из Варшавы.
Это гастрономическое отступление грозит затянуться, но мне хочется предупредить тех из вас, кто собирается вскоре поехать в Союз: цените, вдвойне цените гостеприимство русских и их советских собратьев, поскольку при безнадежной, наихудшей из возможных организации тамошнего снабжения, обрекающей женщину на поистине каторжный труд – хорошее домашнее угощение требует там либо очень больших денег, либо величайших стараний, либо того и другого одновременно. И цените обычные продукты, которые в Польше есть всегда, так как там бывает по-разному. Я сам видел в Москве, как элегантный гость принес хозяйке дома, рафинированной интеллектуалистке, кило репчатого лука, что было принято с непринужденной признательностью и изящной простотой, словно букет цветов.
Во всяком случае, прелесть московских вечеров заключалась не в угощении. Оно было только гарниром. Главной являлась атмосфера этих встреч. Я сразу почувствовал, что ее определяют несколько важных факторов. Для большинства моих знакомых собственные квартиры были недавно обретенным и поистине бесценным – после долгих лет многосемейных домашних «колхозов» – благом, которому они не могли нарадоваться. Они находили здесь спасение от гнета публичной жизни. Сталинскую суперархитектуру выдумали с расчетом на людей, выгнанных на улицу, предназначенных стать толпой, непрестанно подавляемой смотровыми вышками «высоток». Теперь постепенно обреталась грубо нарушаемая прежде «приватность» существования – даже в условиях системы подслушивания и профессионально шпионивших консьержек и швейцаров. Обреталось и право выбора: днем система навязывала людям правила общения, вечерами они создавали другие – для себя. Поэтому, что бросалось в глаза, кипела оживленная вечерняя жизнь: без специальных договоренностей соседи – близкие и не слишком – забегали поболтать, заскакивали на папироску, на рюмочку, чтобы потолковать о случившемся днем, взглянуть на гостя из Польши и т.д. Расстояния в Москве огромные, рестораны – забитые под коленку и окруженные терпеливыми очередями, кафе практически отсутствуют, клубы писателей и журналистов немногочисленны, там полно народу и много людей, встречаться с которыми не в радость. Пустота и темнота на улицах наступают рано, не давая особых шансов любителям ночной жизни. Стоит ли удивляться, что дом-крепость заменяет собой всё и пульсирует теплом – тем теплом, о котором в песенке Булата Окуджавы поется, что «его нигде нет ни на грош»? Квартиры моих друзей открыли мне другой – человечный Союз, это и есть прежде всего моя Россия.
6
Текст песенки принадлежал известному киносценаристу и поэту, безвременно умершему Геннадию Шпаликову.