Случались, конечно, и шумные празднества – особенно при выездах, далеко от Москвы, и в них была своя прелесть, о чем расскажу позднее. Бывали ночные эскапады, в которых заводилами выступали, как и везде, друзья-актеры, с большой цепочкой разных встреч: так однажды, скромно выбравшись в кино, мы оказались сначала на приеме по случаю кинофестиваля, затем в чьей-то машине и в нескольких домах, где опустошались холодильники сонных хозяев, позже присоединявшихся к нам, дальше на импровизированном капустнике, после (утром) в открытом бассейне на Кропоткинской и, наконец, в какой-то шашлычной – домой мы возвратились по прошествии двадцати четырех часов. Это также была Россия, причем в глазах иностранца в своем классическом экспортном варианте. Многие из зарубежных гостей будут помнить и ценить ее именно такой. Я, однако, стою на своем: без этой, разгульной и шумной России могу, в конце концов, обойтись, а по той, домашней – тоскую.
Характерная вещь – отход в этих домашних обычаях от того, что кажется мне русской спецификой, т.е. от содержательной, серьезной беседы, в сторону общепринятого стереотипа давал, в моем, по крайней мере, восприятии, весьма сомнительный эффект. Однажды меня пригласили на именины известной поэтессы. Заранее радуясь перспективе оказаться за большим столом рядом со многими интересными людьми, я торопливо собирался на этот вечер. Увы – гости неприкаянно слонялись по комнатам или стояли у стен с бокалами в руках, царила скрываемая за любезными улыбками скука, мучительна была необходимость разговаривать с кем-то о чем-то – словом, это была нормальная европейская party, от которых меня с души воротит. В отчаянии я присоединился к группе, окружавшей поэта Павла Антокольского, популярного в писательских кругах Павлика, уже старенького, седого, маленького, но элегантного и обходительного. Он, похоже, тоже чувствовал себя не в своей тарелке, так как прерывал затянувшиеся паузы комплиментами в адрес собравшихся вокруг дам. «Павел Григорьевич, вы – настоящий джентльмен», – сочинил я, наконец, какую-то пахнущую нафталином фразу. «Да, да, Павлик – вы джентльмен! Настоящий!» – хором подхватили дамы. Но поэты – натуры трудно предсказуемые. Ветеран внезапно побагровел, затопал ногами и выкрикнул ломким дискантом: «Не хочу быть джентльменом! Не хочу!!!». – «Как вам угодно», – буркнул я, окончательно сбитый с толку, и, воздав таким образом дань искусству салонной беседы, спустя четверть часа бежал оттуда, куда глаза глядят.
Видел я и другие попытки догнать и перегнать Европу в сфере светской жизни. Вот, например, настоящий литературный салон. Публика была изысканная, писатели тоже, а в меню значилась – страшно произнести! – пулярка, о существовании которой я знал только по литературе. Хозяйка с плохо камуфлируемым торжеством делала в то же время вид, будто это – ничего особенного, птица как птица, и свято оберегала секрет ее раздобывания. Что же до пищи духовной, то сначала Андрей Вознесенский читал новую поэму, бравурную по ритмам и образности и напоминающую, как обычно, все предыдущие поэмы того же автора. Потом договаривались с Юрием Любимовым, когда эта поэма прозвучит со сцены Театра на Таганке. В ходе оживленного разговора в комнату вошел, а скорее тихонько проскользнул опоздавший Владимир Высоцкий. Ему позволили перекусить, а затем велели петь, и это была вторая художественная часть программы.