ЮРИЙ ОСИПОВИЧ. Юрий Домбровский. Многолетний заключенный лагерей, автор великолепной книги «Хранитель древностей» – о разрастающемся безумии «большой чистки» 1937 года, увиденной из перспективы далекой Алма-Аты. Эта книга, хоть и с трудом, еще прошла через игольное ушко цензуры, а ее продолжение – «Факультет ненужных вещей» – уже нет, машинопись кружила в самиздате, потом ее опубликовали за границей. Продолжение говорило о том, как можно было уцелеть даже в тюрьме, соблюдая элементарные человеческие принципы. Юрий Осипович был высок, худощав, резок, состоял из одних острых углов, его лицо отшкурил, выдубил и покрыл глубокими морщинами Север – такие лица распознавались сразу. Размашистый в движениях, он порой пошатывался (много пил), приветствуя кого-нибудь, поднимал руки над головой, много говорил и любил крепкие словечки. В нем ощущались впечатлительная натура и еще большая культура, поистине безграничные возможности (он написал и многое другое – рассказы о Шекспире, впечатляющие изображения фашистского мира) – и то, что его навсегда выбили из седла те десять с лишним лет лагерей. Я знал и других людей подобной судьбы: их объединяло как раз то, что, угнездившись по возвращении в нормальной жизни, они каким-то необъяснимым образом оставались и вне её. Это выражалось в их взгляде, впрочем, трудно определить такое словами. Домбровский, каким я его знал, вел неустроенную жизнь, обитал в коммуналке, пригласив меня, долго и старательно запирал дверь, прислушивался к чему-то за стеной, потом послал свою подругу на кухню: «Муся, взгляни, не подслушивает ли этот гад». Тут же объяснил: «У меня паршивец-сосед, стукач, падла». Мы выпили пару рюмок. Он говорит: «А теперь я расскажу вам, как мы задушили доносчика». И начал сразу в полный голос, а поскольку стихотворение было длинное и детальное в описаниях, его декламация стала скандированным криком, который через открытое окно заполнил двор-колодец, отозвавшийся как резонансный корпус музыкального инструмента. Каменные дома точно застыли, вслушиваясь в его слова. Таким он и остался в моей памяти – яростно выкрикивающим страшный текст, с развевающимися космами прямых седых волос, с соседом, который, должно быть, подслушивал за стеной.
ЮРА. Юрий Трифонов. Помню его взгляд: я стою в мрачноватой комнате дома на улице Георгиу-Дежа и от нечего делать разглядываю книжные полки. Там много всего. Вижу русские и многоязычные публикации произведений Юры. Больше всего, пожалуй, разных изданий «Студентов». Есть и польское. Это возвращает меня в прошлое: именно эту книгу, одобрительно описывающую сталинскую кампанию против космополитов, мы в обязательном порядке обсуждали и прорабатывали во всех студенческих группах и на собраниях членов ЗМП. Взгляд Юры, всегда грустноватый, из-за толстых стекол очков устремлен на меня: в нем терпение и подавленность. Я знаю, эту ошибку молодости он ощущает как камень на совести, как пожизненный крест. Вижу – он этого не скрывает, и это заставляет уважать его еще больше. А не знаю я того, что уже вскоре он совершит замечательный поступок: напишет о том же еще раз и в соответствии с нынешними представлениями о правде, сведет счеты с эпохой великой лжи и с самим собой той поры. Книга будет называться «Дом на набережной», и я проглочу ее в душной и мутной ауре 1976 года, словно втягивая в себя большую порцию свежего воздуха. Мы с женой сразу послали ему тогда открытку с благодарностью за радость, какую он подарил нам. Юра ответил: «Рад, что вам понравилось – тем более, что тема вам знакома» – и это «тем более, что…» будет таким же доверительным и понимающим, как тот взгляд в полутемной комнате. Сдержанную в своих проявлениях, как он сам, дружбу, которой Юра наградил меня, прочитав какую-то мою рецензию на одно из своих польских изданий, я ношу в памяти среди самого дорогого, что подарили мне московские встречи. Нельзя высказать, как страшно не хватает теперь этого писателя, именно теперь, когда время – медленно и со скрипом – начинает поворачиваться в сторону его принципов и ценностей. Поэтому я стараюсь продлить тот момент, когда он – большой, угловатый, сохранивший и в зрелые годы что-то мальчишеское, с озабоченно вытянутыми вперед губами – из угла кабинета наблюдает, как я смотрю на «Студентов».