Я беседовал с автором:
– Это немного другая Польша. И, пожалуй, не вполне польская. Наша специфика в таком контексте меняет свои пропорции. В конце концов, не она определяет собой нашу жизнь. Изнутри, в наших ощущениях, это выглядит иначе…
– А мы смотрим как раз снаружи, извне. И нам это видится так. Вы к себе, понятно, привыкли. А книжка-то для русских читателей.
Безусловно. И, думается, «Сколько лет, сколько зим», изданная по-польски, была бы интересна и для нас.
Потому что Иваны Федоровичи очень внимательно следят за нами. И часто с некоторым удивлением, хотя и с неизменной симпатией. Так смотрят на бывшего карапуза, которого доводилось нянчить и который с годами превратился в строптивого и непослушного юношу – то яйцо, что курицу учит. Иваны Федоровичи видят нас иначе, чем молодежь, более или менее проинформированная на наш счет современной прессой. Они знают, что, живя в кругу одной большой семьи, мы сохранили свои характерные особенности. Упорство, с каким мы держимся за них, в вещах малых пробуждает улыбки, в вопросах больших и серьезных – понимание и уважение. Всё же, что ни говори, эта Польша – крепкий орешек, чтобы постичь ее суть. Она стоит размышлений и расспросов, коли подвернулся случай.
Вопросы, как правило, подразделяются на определенные группы. Сколько у вас партий? Что теперь делает Миколайчик? Как выглядит ваша деревня? Много ли у вас верующих? Сколько у вас частных магазинов? Каков жизненный уровень населения – выше или ниже, чем в России?
Они задают эти вопросы, выслушивают ответы. Слушают внимательно. Размышляют. Сопоставляют услышанное со своими воспоминаниями. Понятно, одно с другим согласуется плохо. Они видели нас когда-то сокрушенными, разбитыми, раздавленными. Это, естественно, рождает отношение – при всей их доброжелательности – слегка покровительственное. И вот обнаруживается, что мы как-то справляемся со своими проблемами. С чем это едят? Каковы они? Вроде бы, свои, но немного другие… Экзотический, дореволюционный «пан» приобретает в употреблении особую выразительность. Желая, чтобы гость чувствовал себя здесь, как дома, и в знак благодарности за усилие, какого требует от нас запоминание их отчеств, они то и дело вставляют это слово в разговор: «Пан Андрей, а что вы думаете…». Мы живем совсем рядом, но до полного понимания еще далеко. «Моя мама, – говорит мне девушка, которая собирается выйти замуж за поляка, – очень боится моего отъезда. Она говорит, что хорошо знает Польшу, так как между тридцать девятым и сорок первым жила в Лиде и в Барановичах»… Так вот городки былого пограничья четвертьвековой давности могут – в силу инерции – казаться моделью Польши, как развалины Варшавы семнадцать лет назад, как отдельные элементы цивилизации, популяризируемые журналом «Пшекруй» сегодня…
Нет, мы явно недостаточно знаем друг друга. Нам нужны более тесные контакты. Когда Иваны Федоровичи приезжают в Польшу с колодками орденов, завоеванных на нашей земле, когда их возят по стране и устраивают в их честь приемы, сами они смотрят – часто недоуменно – на то, что из всего этого вышло. Но осмотр места делает свое, старые шаблоны трещат и рушатся, наша непохожесть начинает казаться чем-то логичным. «Польша, пан Анджей, – сказал мне один из них, – это такая несхематичная страна: черное здесь – не вполне черное, а белое – не такое уж белое…»[10].
Оговорка, необходимая для финала: при всем том я вовсе не намерен их идеализировать. Наши Иваны Федоровичи, как и любые другие пенсионеры, не слишком одобрительно относятся к разного рода новинкам. Порой они преувеличенно подозрительны. Все новое принимается не без скрипа. Они придирчиво сопоставляют новое с собственным опытом и крутят головой, когда что-то не сходится. Это именно они, как писал кто-то, присылают в редакции письма типа: «Уважаемый товарищ автор, а не является ли ваше стихотворение «Усталый конь», говоря объективно, пасквилем на нашу прославленную конницу?». Они оберегают революционную чистоту со рвением, часто не соответствующим духу нового времени, имея единственной меркой свой собственный пример.
10
Сегодняшнее примечание. Тут я немного приврал ради художественного эффекта: эту фразу произнес вовсе не фронтовик, а практически мой ровесник Илья Зверев (см. главу «Лица моих друзей»).