Пора теперь рассказать о вдове особого формата.
Впервые я увидел ее в маленькой комнатушке, а говоря точнее – клетушке, в квартире Виктора Шкловского. Она нашла здесь приют после долгих лет скитаний. Чувствовала себя очень скверно, мучимая многими болезнями одновременно. Из полумрака на меня глядело напряженное от страданий лицо старой женщины, худое, морщинистое, на котором выделялся очень большой нос – глядя на нее, почти всегда казалось, что смотришь сбоку, в профиль. Высокий лоб, реденькие седые волосы, спадающие прядями по бокам, умные и настороженные глаза, губы – то сжатые в гримасу горького знания о себе, то открываемые в тяжелом вздохе. Мы разговаривали тогда, кажется, немного, но она просила меня заходить еще.
Так я познакомился с Надеждой Яковлевной Мандельштам, вдовой великого русского поэта Осипа Эмильевича Мандельштама.
В то время она не была еще автором воспоминаний – одной из наиболее глубоких и умных книг о системе тоталитаризма, «Герценом в юбке», как называли ее на Западе. Должно быть, только самые близкие знали, что она что-то пишет. Но она являлась живой легендой, отблеском славы Мандельштама и личностью необычайного… Хотел было написать «обаяния» и остановился. Не то слово. Оно предполагает мягкость, которой у нее практически не было: резкость ее черт соответствовала точности мысли и экспрессии слов. В общении она была дружески пряма, антисентиментальна, ценила трезвость суждений, юмор и четкость определений, могла кого угодно припереть к стенке внезапным хлопотливым вопросом. Так если уж «обаяние» – а она оставляла большое впечатление – то совсем особого рода. Ее старость, очень плебейская, диаметрально противоположная монументальному величию Анны Ахматовой, была просвечена Духом – святым, человеческим, любым, словно излучаемым ее немощным, болезненным телом.
И опять ловлю себя на неудачном слове – слишком высокопарном. Поскольку она при этом умела быть абсолютно естественной. Такой она воспринималась при каждой встрече. А я бывал у нее регулярно – уже в ее собственной маленькой квартирке в стандартном крупноблочном доме, окруженном подобными же архитектурными уродцами, по адресу: Москва, Черёмушки, улица Большая Черёмушкинская, 14, первый этаж, стандартная входная дверь, обитая бурым дерматином… А за ней – другой, экстерриториальный мир. Ее собственный, маленький, загроможденный, без малейшей заботы, чтобы было «красиво». Чувствовалось, что руки хозяйки созданы совсем для других дел. В комнатке висело несколько хороших полотен, подаренных художниками-авангардистами, ее друзьями. Но центром этого домашнего мира была – по-московски – кухня. Этакий кухонный салон, вполне натуральный в ту пору. У стены стоял старый диван с деревянной спинкой. На нем сидела, а чаще лежала, подвернув ноги и накрывшись шалью или меховой накидкой, хозяйка. В воспоминаниях она пишет где-то, что «лежачая» позиция особенно привычна для русских и что большую часть своих несчастий Мандельштамы встречали лежа. Но ради фотографии – той, что помещена во втором томе воспоминаний, ей пришлось сесть: сзади видны спинка дивана и кафельная плитка кухни – то есть тот же любимый уголок, ее лежбище, здесь всё совпадает. Снимок на редкость удачный – тут вся она, насколько это возможно, с тем внутренним светом, о котором была речь. В минуты особенно хорошего настроения она показывала свои фотографии двадцатых годов. На них – гибкая девушка-еврейка с открытым – словно в призывном крике – ртом и веселыми чертиками в глазах: олицетворенная жажда жизни! Наши восторженные отклики она воспринимала с явным удовольствием: «Я была совершенно сумасшедшей. Абсолютно». И тут она сближалась с Ахматовой, впрочем, сама пишет об этом: обе ценили мужские почитания и ухаживания, обеим нравилось нравиться. Вот только жизнь этому не потакала… И теперь, спустя годы, Надежда Яковлевна живо интересовалась убранством и прическами своих молодых подруг, её заботили и их личные проблемы. Опекавшие ее приятельницы со временем установили у нее своего рода дежурства. Без этого, по мере старения, ей всё труднее было бы справляться с проблемами изматывающей повседневности с ее очередями и хождениями по разным кабинетам. Она воспринимала эту опеку столь же естественно, как и всё остальное – без сантиментов и жеманства, как нечто вполне натуральное. Я видел, как исправно и тактично действовала эта дружеская компания, дававшая прекрасный и очень конкретный пример взаимопомощи.