9
В пятницу утром он влетел в аудиторию, ощущая себя сказочным невесомым великаном. Начинался прекрасный день: солнце светило в окна, переливалось на металлической полировке сидений, прыгало зайчиками по стенам и потолку. Усевшись на своём обычном месте в последнем ряду, он вытянул вперёд ноги, скрестил руки на груди, созерцая, как однокашники заполняют аудиторию, разгорячённые солнечной погодой и предвкушением завтрашнего открытия универовского чемпионата по бейсболу. А по окончании игры будут танцы; потому столько смеха, выкриков, радостной болтовни было сейчас.
Три девицы стояли в сторонке и возбуждённо перешёптывались. Не из общаги ли они, подумал он, может, как раз о Дороти они сейчас и говорят? Вряд ли её уже обнаружили. Для этого надо, чтоб кто-нибудь к ней зашёл. При том, что все будут просто думать, что она спит допоздна. По его расчетам на неё наткнутся только через несколько часов. Всё же он вздохнул облегчённо, когда шепчущиеся девицы внезапно разразились смехом.
Нет, вряд ли её найдут раньше часа, пожалуй, так. «Дороти Кингшип не была на завтраке и не была также и на ланче», – вот тогда они начнут стучать ей в дверь, а ответа не будет. Скорее всего, они пойдут к воспитательнице или к кому-то ещё, у кого есть запасной ключ. Или всё может случиться даже не так. В общаге многие студентки просыпают завтрак, а некоторые и на ланч ходят от случая к случаю. У Дорри нет таких закадычных подружек, что хватятся её тотчас же. Нет, если и дальше ему будет везти, про неё не вспомнят до звонка Эллен.
Прошлым вечером, попрощавшись с Дороти по телефону, он вернулся к её общежитию и бросил в почтовый ящик на углу конверт, адресованный Эллен Кингшип, конверт с «предсмертной» запиской Дороти. Почту из ящика забирают в шесть утра; до Колдуэлла сто миль, значит, письмо доставят туда сегодня днём. Если Дороти обнаружат ещё утром, Эллен, извещённая отцом, сорвётся в Блю-Ривер[7] раньше, чем ей принесут письмо, а это почти наверняка означает, что начнётся расследование, ведь о записке станет известно только уже по возвращении Эллен в Колдуэлл… Да, это единственная опасность, но небольшая и неизбежная; пробраться в общежитие и подбросить записку в комнату Дороти он бы всё равно не смог; так же глупо было бы попытаться сунуть записку в карман её пальто или в какую-нибудь из книг – причём, ещё до вручения пилюль – в этом случае возник бы куда больший риск, что Дороти найдёт записку и выбросит её или, ещё хуже, сообразит, что тут к чему.
Он решил, что полдень – самое удачное для него время. Если Дороти обнаружат после двенадцати, Эллен получит пакет к тому самому моменту, когда администрация университета свяжется с Лео Кингшипом, а Кингшип, в свою очередь, начнёт разыскивать её. А если ему по-настоящему повезёт, Дороти не хватятся ещё дольше, пока их не заставит шевелиться звонок обезумевшей Эллен… А там уже всё пойдёт, как по маслу.
Конечно же, сделают вскрытие. И оно покажет наличие порядочной дозы мышьяка и двухмесячной беременности – то есть способ и причину суицида. Этот факт плюс записка более чем удовлетворят полицию. О, они устроят поверхностную проверку местных аптек, но им там обломится голый ноль. Пусть даже они доберутся до кладовой факультета Фармацевтики. Начнут опрос студентов: «Вы не видели эту девушку в кладовой или ещё где-нибудь в корпусе факультета?» – показывая снимок погибшей. И тут они вытащат ещё одну пустышку. Да, смерть её останется тайной, но вряд ли чересчур интригующей; даже если они так и не докопаются, откуда взялся мышьяк, сомнений в том, что произошло именно самоубийство, всё равно не возникнет.
Начнут ли они искать мужчину, замешанного в деле, любовника? Он предположил, что вряд ли. Поскольку они выяснят лишь одно – она была похотлива, как крольчиха. Для них это будет слабое подспорье. Но как насчёт папаши Кингшипа? Не вдохновится ли этот оскорблённый моралист на приватное расследование? «Найдите негодяя, что погубил мою дочь!» Хотя, судя по тому психологическому портрету, что набросала Дороти, он, скорее, подумает: «Ага, да она сама была хороша! Вся в мать». Но расследование всё же возможно…
И определённо, он тоже может оказаться втянут в него. Их видели вместе, хотя не так уж и часто. В самом начале, когда роман их ещё стоял под вопросом, он не водил Дороти в людные места; тогда у него была в резерве ещё одна богатенькая девчонка, на тот случай, чтобы, если с Дороти ничего не выгорит, долго не искать ей замену; но репутация охотника за денежными мешками была ему ни к чему. Потом, когда с Дороти дело пошло на лад, они начали ходить в кино, или сидели у него на квартире, или заглядывали в маленькие ресторанчики, такие, как «У Гидеона». Встречались у скамейки в сквере, не в холле общежития; у них это вошло в привычку.
В случае любого расследования проверки ему не избежать; но Дороти никому не рассказывала, как далеко зашли их отношения, а значит, начнут проверять и других её знакомых. Того рыжего, например, с которым она болтала в коридоре, в самый первый день, когда он её увидел и, кстати, приметил коробочек с медным тиснением «Кингшип» у неё в руке. Или того, кому она вязала узорчатые носки; да вообще всякого, с кем она встречалась хоть бы раз или два, – их всех возьмут в разработку, и уж тогда гадай, который «погубил», потому что все будут отпираться. А чем тщательнее станут копать, тем больше Кингшип запутается в сомнениях, а не проглядел ли он так называемого «виновника» вообще. Под подозрением окажутся все, улик же ни на кого не будет.
Нет, всё должно пройти гладко. Бросить учёбу, пойти в экспедиторы и терпеть постылую жёнушку и дитя, дрожать перед мстительным Кингшипом – ничего этого не будет. Останется только крошечная тень… Положим, кто-нибудь из кампуса укажет на него, вот он ходил с Дороти. Положим, девица, впустившая его в кладовую, увидит его ещё раз, узнает, кто он такой, откуда-то, вдобавок, проведав, что он никакой не фармацевт… Даже это невероятно, среди двенадцати тысяч студентов… Ну хорошо, пусть случится худшее. Она увидела его, вспомнила и направилась в полицию. Но ведь и это ещё не улика. Ну да, он был в кладовой. Но он может выставить какое-нибудь оправдание, а им придётся ему поверить, потому что у них по-прежнему будет записка, послание, написанное рукою Дороти. Как они смогут объяснить…
В аудитории распахнулась дверь, и возникший сквозняк шевельнул тетрадные листы. Он скосил взгляд, любопытствуя, кто бы это мог быть. Оказывается, Дороти.
Волна ярости захлестнула его, жгучей, как вулканическая лава. Он полупривстал, кровь бросилась ему в лицо, сердце сдавила глыба льда. Его прошиб пот, по всему телу будто пополз миллион мокриц. Он знал, что его выпученные глаза, пылающие щеки сейчас красноречивее всяких слов, но потерял власть над собой. Она смотрела на него в изумлении, тем временем аккуратно прикрыв за собою дверь. Такая же, как всегда: стопка учебников под мышкой, зелёный свитер, юбка-шотландка. Дороти. Шагающая к нему, встревоженная судорогой, исказившей его лицо.
Тетрадь шлёпнулась у него на пол. Он стремительно нагнулся к ней, найдя в этом своё спасение. Лицом почти прижался к краю сиденья, силясь дышать ровно. Что же произошло? О, Бог! Она не принимала пилюль! Не могла же она! Наврала! Сука. Чёртова лживая сука! Письмо на полпути к Эллен – о, Иисус, Иисус!
Он услышал, как она шмыгнула в своё кресло. Потом – её испуганный шёпот:
– Что случилось? В чём дело? – Он подобрал тетрадь с пола и распрямился, чувствуя, как кровь отливает от лица, из всего тела, холодеющего, как перед обмороком, без остановки источающего пот. – Что случилось? – Он глянул на неё. Такая же, как всегда. Волосы схвачены зелёной лентой. Он пытался заговорить, но в груди образовалась такая пустота, что он и звука издать не мог. – Что с тобой? – На них начали оборачиваться студенты. Наконец он выдавил скрипуче:
– Ничего. Со мной всё в порядке.
– Да на тебе лица нет! Серый, как…
– Всё в порядке. Это… это здесь, – он коснулся своего бока там, где у него – она знала – был шрам от ранения, полученного на войне. – Ломит иногда.