Так что теперь мне думается, что Дороти не могла носить собственный пояс по какой-то причине, хотя он совсем не был сломан, и воспользовалась моим. Для меня всё это совершенно непонятно. В то время я полагала, что она только притворилась, что ей нужен мой пояс, потому что она хотела со мной поговорить.
Теперь, когда я знаю, что это пояс Дороти, было бы странным носить его. Я вовсе не суеверна, но, в конце концов, вещь не моя, это вещь бедной Дороти. Я думала даже выбросить его, но это тоже было бы странным, поэтому я посылаю его Вам бандеролью, и Вы можете хранить его или распорядиться им каким-либо иным образом.
Я вполне могу продолжать носить свой костюм, потому что, как бы там ни было, в этом году все здешние студентки носят широкие кожаные пояса.
Искренне Ваша,
Аннабелл Кох.
Письмо Лео Кингшипа Эллен Кингшип: 8 марта 1951 года.
Моя дорогая Эллен,
Я получил твоё последнее письмо и очень сожалею, что не написал ответ раньше, но был очень загружен работой, особенно в последнее время.
Вчера была среда, и поэтому Мэрион приходила на обед. У неё не слишком-то здоровый вид. Я показал ей письмо, которое вчера получил, и она предложила переслать его тебе. Я отправляю его в этом же конверте. Сначала прочти его, а потом снова принимайся за моё письмо.
А теперь, когда письмо мисс Кох прочитано тобой, я объясню, зачем я тебе его послал.
Мэрион говорит мне, что с тех пор как погибла Дороти, ты не перестаёшь упрекать себя за то, что, якобы, бессердечно обходилась с ней. Рассказанная мисс Кох печальная история о том, что Дороти «отчаянно нуждалась в собеседнике», убедила тебя, по словам Мэрион, в том, что этим собеседником должна была стать ты, и стала бы, если бы перед тем ты не оттолкнула её от себя. Ты веришь, и это Мэрион только вывела из твоих писем, что относись ты по-другому к Дороти, она бы нашла для себя совсем другой выход.
Я верю тому, как Мэрион объясняет твои сумасбродные представления о том, что случилось в апреле прошлого года, – иначе я не могу расценить твое упорное несогласие с тем, что смерть Дороти была самоубийством, и это несмотря на существование неоспоримого доказательства – предсмертного письма, которое ты сама же и получила. Тебе казалось, что раз Дороти совершила самоубийство, в какой-то мере и ты в этом повинна, и тебе понадобилось несколько недель, что принять случившееся таким, как оно есть, а заодно и бремя твоей, якобы, существующей, ответственности за него.
Письмо мисс Кох как раз проясняет, что Дороти пришла к ней за тем, что, по каким-то одной ей понятным причинам, ей понадобился другой пояс к её костюму; она вовсе не испытывала никакой отчаянной необходимости в собеседнике. Она уже решилась на свой последний шаг, и абсолютно не с чего верить в то, что она поспешила бы к тебе, не случись между вами в минувшее Рождество ссоры. (Не забывай, что и вообще всю эту ссору спровоцировала именно она, потому что была тогда не в духе.) Что же до предшествовавшей этой размолвке холодности со стороны Дороти, помни, что я согласился с тобой, что ей следует поступать в Стоддард, а не в Колдуэлл, где её зависимость от тебя только бы усугублялась. Верно, если бы она последовала по твоим стопам в Колдуэлл, трагедии не случилось бы, однако «если» – самое главное слово на свете. Участь, постигшая Дороти, может быть, оказалась небывало жестокой, но она выбрала её сама. Ни я, ни ты, никто за это не в ответе – только сама Дороти.
Я надеюсь, что, узнав о том, как сильно ошибалась мисс Кох в своём первоначальном истолковании мотивов Дороти, ты наконец покончишь с тем самобичеванием, которым, возможно, продолжаешь заниматься. Твой любящий отец.
P.S. Извини меня за не поддающийся расшифровке почерк. Думаю, что письмо чересчур личное, чтобы диктовать его мисс Ричадсон.
Письмо Эллен Кингшип Баду Корлиссу: 12 марта 1951 года 8:35 утра
Дорогой Бад,
Итак, я сижу в поезде с бутылкою «Колы» (в такое время – ах!), ручкой и бумагой, пытаюсь писать разборчиво, несмотря на тряску вагона, а также пытаюсь дать «чёткое, пусть и не блестящее» объяснение – как сказал бы проф. Малхолланд – тому, зачем я еду в Блю-Ривер.
Прости, что не смогу пойти сегодня вечером на матч по баскетболу; уверена, что Конни или Джейн будут рады меня заменить, а ты вспомнишь обо мне во время перерыва.
Теперь по порядку. Прежде всего, эта поездка отнюдь не спонтанна! Я думала о ней вчера вечером. А ты, чего доброго, уж решил, что я рванула куда-нибудь в Египет, в тамошний Каир! Во-вторых, я отнюдь не пропущу занятия, потому что ты подробно законспектируешь каждое из них, и, потом, я сомневаюсь, что пробуду в отъезде дольше недели. И, кроме того, с каких это пор старшекурсников стали отчислять за прогулы? В-третьих, я не буду попусту тратить время, потому что я ни в чём не бываю уверена, пока не испробую это на практике, и пока я не попробую на практике, я не успокоюсь.
Ладно, теперь все возражения отбиты, и я могу объяснить, зачем еду. В первую очередь скажу о том, что этому предшествовало.
Из письма отца, полученного мной утром в субботу, ты знаешь, что Дороти первоначально собиралась поступить в Колдуэлл, а я воспротивилась этому – для её же пользы, или убедила себя в этом на тот момент. Теперь, когда Дороти нет, я не знаю, не было ли это чистым эгоизмом с моей стороны. Дома они оба не давали мне никакой жизни – отец со своими строгостями и Дороти, гирей повисшая на мне, хотя в то время я этого и не понимала. Поэтому, когда я попала в Колдуэлл, то будто с цепи сорвалась. До четвертого курса я была совсем безбашенной девчонкой: пивные вечеринки, пикники с важными шишками и т. д. Ты меня бы не узнал тогда. Поэтому, как я уже сказала, я не уверена, о чьей самостоятельности я больше радела, препятствуя поступлению Дороти в Колдуэлл, её или же моей собственной, ведь Колдуэлл – это такое местечко, где все про всех всё знают.
Анализ моей реакции на смерть Дороти, сделанный отцом (возможно, позаимствованный им у Мэрион), абсолютно верен. Я отказывалась признать, что это самоубийство, поскольку не хотела взять на себя хотя бы и часть ответственности за него. Мне думалось, всё же, что мои сомнения основаны не только на голых эмоциях. Взять, например, письмо, которое она мне послала. Почерк её – тут ничего не скажешь – но общий тон какой-то чужой. Слова как из книжки, и, потом, она назвала меня «дорогая», хотя прежде я всегда была для неё «милая Эллен» или «милая моя Эллен». Я указала на это полиции, но они моё замечание отвергли; мол, это естественно, так как она писала свою записку в состоянии нервного стресса, и нельзя от неё требовать, чтобы она была при этом точно такой же, как всегда, – что показалось мне тогда вполне логичным. Тот факт, что у неё при себе было свидетельство о рождении, тоже смущал меня, но они и для него нашли готовое объяснение. Часто самоубийца весьма печётся о том, чтобы его опознали незамедлительно, сказали мне они. А тот довод, что другие документы, которые она обычно носила в своём бумажнике (студенческий билет и т. д.), были бы вполне достаточны для опознания, кажется, ни чуть их не впечатлил. А когда я заявила им, что она просто не принадлежала к суицидальному типу, они оставили это вообще без всякого ответа. Они отметали прочь каждый выдвигаемый мною аргумент.
Словом, мне некуда было деваться. В общем, в конце концов, я вынуждена была признать, что Дороти совершила самоубийство, и что отчасти вина за это лежит на мне. Эпизод, рассказанный Аннабелл Кох, стал всего лишь последней крупицей, упавшей на чашу весов. Мотив же самоубийства Дороти только отягощал мою вину, ведь современные здравомыслящие девицы не накладывают на себя руки из-за беременности, – ни в коем случае, полагала я, если только в силу своего воспитанья они не привыкли во всем полагаться на кого-то другого, а тут этого другого внезапно и не оказалось рядом.