Вечер, однако, разочаровал его.
Не то чтобы мать откликнулась на увиденное слабее, чем он рассчитывал; приоткрыв рот и покусывая нижнюю губу, она с лёгким присвистом втягивала в себя воздух, будто пред нею развёртывалась непрекращающаяся череда чудес: слуга в ливрее – дворецкий! – бархатные глубины ковров; обои, которые вообще не были бумажными, а представляли собой прихотливой выделки ткань; книги в кожаных переплётах; золотые часы; серебряный поднос, на котором дворецкий подавал шампанское – шампанское! – в хрустальных бокалах. Восхищение своё она выражала почти без слов, со сдержанной улыбкой приговаривая: «Прелестно, прелестно», да кивая головой в седых жёстких кудрях свежей завивки, стараясь показать, что такая обстановка ни в коем случае не кажется совершенно чужой для неё. Но когда, во время тоста, её глаза и глаза Бада встретились, гордость, распирающая её, мгновенно передалась ему; она точно послала ему воздушный поцелуй, при этом тайно лаская обивочную ткань дивана, на котором сидела, загрубевшей от работы рукой.
Нет, на поведение матери жаловаться ему не приходилось. Разочаровал же его тот факт, что у Мэрион с отцом, по всей видимости, вышла накануне ссора: Мэрион обращалась к Кингшипу лишь тогда, когда молчать было уж совсем невозможно. И хуже того, ссора, должно быть, случилась из-за него, поскольку Кингшип, разговаривая с ним, старался не смотреть ему в глаза, отводил взгляд в сторону, в то время, как Мэрион выражала свои чувства вызывающе, будто напоказ открыто; прижималась к нему, называя его «милый» и «дорогой», чего никогда раньше не делала, когда они были не одни. И он почувствовал тень какого-то беспокойства, точно камешек, попав в ботинок, начал свою работу.
Последовавший затем ужин был ужасен. Кингшип с Мэрион сидели по концам стола, он с матерью – по разные его стороны, и разговор как бы обтекал стол по периметру: отец с дочерью разговаривать не хотели, мать с сыном – не могли; что бы они ни сказали, всё было бы чересчур личным и не предназначающимся для ушей хозяев, которые, в каком-то смысле, пока ещё оставались для них чужими людьми. Поэтому Мэрион обращалась к нему «дорогой» и рассказывала его матери о квартире на Саттон-Террас, а мать говорила с Лео о «детях», Лео же, в свою очередь, просил его передать хлеб, при этом, смотрел на него как-то уклончиво.
А сам он молчал, медленно поднимая со стола специальные вилки и ложки, полагающиеся к различным блюдам, чтобы мать успевала это замечать и следовать его примеру; заговорщицкое, пронизанное нежностью взаимопонимание установилось между ними без единого слова или какого-либо знака, придав особую остроту связывающим их чувствам, внеся в унылую трапезу единственную радостную составляющую, – кроме, быть может, ещё улыбок, которыми они обменивались, когда Мэрион и Лео опускали глаза вниз, на свои тарелки; улыбок горделивых и любящих, тем более приятных ему, что занятые самими собой хозяева, в чей мирок они вторглись, ни о чём не подозревали.
Когда ужин подошёл к концу, он, несмотря на то, что на столе лежала серебряная зажигалка, поднёс к сигарете Мэрион, а затем к своей – зажженную спичку из своего коробочка. Положив его на скатерть перед собой, принялся рассеянно по нему постукивать, пока мать не заметила, что внутри медного листика на белой этикетке вытеснено имя «Бад Корлисс».
Но всё это время у него не проходило ощущение камешка в ботинке.
Позднее, ведь это был сочельник, они отправились в церковь, и Бад полагал, что после службы они с матерью поедут в гостиницу, а Мэрион с отцом – к себе домой. Но, к его раздражению, Мэрион, заразившись не свойственным ей кокетством, стала настаивать, что должна присоединиться к ним, и, в конце концов, Лео вынужден был пуститься в обратный путь без неё, а Баду пришлось выступать в роли гида. Зажатый между своими дамами на заднем сиденье такси, он рассказывал матери о городских достопримечательностях, мимо которых они проезжали. По его указанию шофёр сильно отклонился от кратчайшего курса, так что миссис Корлисс, которая никогда не бывала в Нью-Йорке раньше, смогла полюбоваться картиною вечерней Таймс-Сквер.
Расстались они в вестибюле гостиницы, перед лифтом.
– Ты очень устала? – спросил он и, когда она сказала, да, ощутил какое-то разочарование. – Не ложись пока спать. Я тебе ещё позвоню. – На прощанье они поцеловались, и, продолжая держать сына за руку, миссис Корлисс пылко чмокнула в щеку и Мэрион.
В такси, на пути к дому отца, Мэрион хранила упорное молчание.
– Что такое, дорогая?
– Ничего, – отвечала она, неуверенно улыбаясь. – А что?
Он пожал плечами.
Он собирался попрощаться с ней у её дверей, но камешек беспокойства разросся уже до размеров обломка скалы; он последовал за ней в квартиру. Кингшип уже был у себя в спальне. Они прошли в гостиную, закурили, Мэрион включила радио. Сели на диван.
Она сказала ему, что его мать очень ей понравилась. Он сказал, что рад этому и может заверить её, что она понравилась его матери тоже. Они заговорили о будущем, и по нарочитой небрежности её интонаций он догадался, что с нею творится что-то неладное. Полузакрыв глаза, он откинулся назад, одною рукой обнимая её за плечи. Он слушал её с таким вниманием, какого не проявлял никогда раньше; пытался разгадать значение каждой паузы, каждого подъёма её голоса; и ни на секунду у него не проходил страх, что сейчас наступит конец… Нет, это не всерьёз! Просто невозможно! Он чем-то её обидел, забыл исполнить какое-то обещание, вот и всё. Но чем это могло бы быть? Отвечая, он всякий раз сначала обдумывал каждое своё слово, стараясь предугадать, какая последует реакция с её стороны, как шахматист, трогающий фигуру прежде, чем сделать очередной ход.
Она завела речь о будущих детях.
– Их будет двое, – заявила она.
Левой рукой он пощипывал складку брючины у себя на колене.
– Или трое, – с улыбкой заметил он. – Или четверо.
– Двое, – настаивала она. – Тогда один сможет поступить в Колумбию, а другой – в Колдуэлл.
Колдуэлл. Что-то связанное с Колдуэллом. Эллен?
– Возможно, они оба смотаются в Мичиган или ещё куда-нибудь, – сказал он.
– Или, если у нас будет только один, – продолжала Мэрион, – он может поступить в Колумбию, а потом перевестись в Колдуэлл, или наоборот. – Улыбаясь, она наклонилась вперёд и раздавила в пепельнице сигарету. Куда более аккуратно, чем она обычно тушит свои сигареты, отметил он. Перевестись в Колдуэлл. Перевестись в Колдуэлл… Он молчал и слушал. – Нет, – сказала она. – Я бы не хотела, чтоб он это сделал, – такой настырности, с которой она развивала тему, за нею раньше не наблюдалось, – потому что тогда он потеряет баллы. Перевод может сильно этому поспособствовать.
Продолжая сидеть бок о бок, какое-то время они оба молчали.
– Нет, это не так, – заговорил он.
– Не так? – переспросила она.
– Ну да, – ответил он. – Я никаких баллов не потерял.
– Но ты же не переводился, правда? – Она казалась удивлённой.
– Конечно, переводился, – пожал плечами он. – Я тебе говорил.
– Нет, ты не говорил. Ты никогда…
– Говорил, родная. Уверен, что говорил. Я учился в Стоддардском университете, а после в Колдуэлле.
– Как, ведь там же училась моя сестра, Дороти, в Стоддарде!
– Знаю. Мне говорила Эллен.
– Только не говори мне, что ты знал её.
– Нет. Хотя Эллен показывала мне фотографию, и мне кажется, я видел её там. Уверен, я тебе об этом рассказывал, в самый первый день, в музее.
– Нет, ты не рассказывал. Точно.
– Ну как же. Я учился в Стоддарде два года. И ты хочешь сказать, что ты не… – Она не дала ему закончить фразу, крепким и жарким поцелуем в губы искупая свою вину перед ним.
Несколько минут спустя он посмотрел на свои часы.
– Мне бы надо идти, – сказал он. – Хочу на этой неделе отоспаться, потому что у меня есть предчувствие, что на следующей у меня не получится.
Это означало лишь то, что Лео как-то проведал, что он учился в Стоддарде. Ничего страшного. Ничего! Поволноваться, может, и придётся; все планы на субботу могут пойти прахом – о, Иисусе! – но это ещё не самое страшное, обойдётся без полиции. Ухлёстывать за богатенькими девчонками пока ещё никто не запрещал, нет ведь таких законов?