«Дорогой Арин».
А потом он узнал мелодию. Это была соната, которую Кестрел разучивала, когда он вошёл в музыкальный зал императорского дворца в конце весны. Это был последний раз, когда он видел её до тундры. И тогда он подумал, что это будет последний раз в жизни, когда он видит её.
Арин поспешил прочь из шатра. Он не мог читать письмо здесь.
Но он не знал, возможно ли его прочесть где-то ещё, найдется ли достаточно уединённое место, где он мог бы побыть в одиночестве, побыть самим собой, и ему было очень тяжело вспоминать, как он оставил Кестрел в тот день, и что случилось с нею после.
Ему безумно хотелось прочитать это письмо.
Ему было невыносимо читать его.
Арина возмущало, что отец хранил его.
Он задумался, а что это будет означать для неё, когда она узнает, что отец сохранил то письмо.
Арин смутно осознавал происходящее, спотыкаясь, он шёл по шумному лагерю в лес. Мысль о прочтении письма казалась неправильной, будто он собрался прочесть письмо, предназначенное для кого-то другого.
Но оно было адресовано ему.
«Дорогой Арин».
И Арин прочёл его.
* * *
— Ты в порядке?
Арин поднял взгляд на Рошара, а потом вновь сосредоточился на лошади. Он провёл рукой сверху вниз по внутренней стороне передней левой ноги животного и поднял копыто вверх, обхватив его спереди. Свободной рукой он специальной киркой сбил подкову и взял нож, чтобы пройтись по внешнему краю копыта и выявить источник проблемы. Рядом стояло ведро с подсоленной горячей водой, от которой шёл пар. Время близилось к полудню.
— Арин.
— Просто размышляю.
Написанные Кестрел слова всё ещё жили в нём, он будто проглотил солнце, и оно каким-то образом целиком поместилось в нём: сверкало и томилось, и ослепляло, но при этом он видел все куда яснее, чем прежде.
— Слушай, ну хватит уже, — сказал Рошар. — У тебя две крайности: или до ужаса серьёзен, или где-то витаешь в облаках, но ни то ни другое не подходит для победоносного лидера свободного народа.
Арин фыркнул. Лошадь, чувствуя, как его нож касается больного места, попыталась вытащить копыто. Он быстро перехватил его, поддерживая ногу снизу под колено.
— Ты мог бы, по крайней мере, произнести воодушевляющую речь, — сказал Рошар.
— Не могу. Я еду в Сифию.
Рошар сдавленно простонал.
— Не на этой лошади, — сказал Арин. — Она хромая.
— Что ты делаешь?
— Она хромала. Было больно смотреть на неё. Абсцесс, по-моему. Наверное, она наступила на что-то острое.
— Арин, черт тебя задери, ты же не коновал. Этим может заняться кто-нибудь другой.
— Шш-ш, — прошипел Арин с сочувствием, найдя нарыв. Лошадь ещё раз попробовала вытащить копыто, но он вскрыл рану, из которой сразу же потёк чёрный гной. Арин чистил рану до тех пор, пока не убрал весь гной. — Тебя не затруднит подать мне ведро?
— Да не вопрос. Я ведь живу только ради того, чтобы угождать кому не попадя.
Арин опустил копыто в горячую воду. Лошадь, которой и без того было больно, затопала копытами, расплескивая воду, вскидывая голову, но Арин схватил её за уздечку, потянув голову вниз, успокаивая животное, одновременно следя за тем, чтобы больное копыто оставалось в воде.
— Арин, ну почему ты такой предсказуемый? Всякий раз, когда ты переживаешь по какому-то поводу, то начинаешь что-то чинить. Выковыривание дряни из копыта уж совсем ни с какие ворота не лезет. Даже не знаю, что хуже, наблюдать за тем, как ты это делаешь, или осознавать, насколько тебе сложно держать себя в руках.
Арин потрепал лошадь по шее. Она вновь затопала копытами, но начала успокаиваться.
— Мы победили, — сказал Рошар, — и Кестрел в порядке. Мы обсуждали это. Этот яд очень токсичен.
— Но она не вернулась.
— Она вернется. А тебе нужно воспользоваться этим мгновением в политических целях. Если ты этого не сделаешь, то сделает кто-то другой.
Арин искоса глянул на друга.
— Ты называешь меня «предсказуемым», как будто это плохо, но мне не нужно произносить речь перед своими людьми, чтобы понять, кто я есть.
Рошар закрыл рот. Похоже, он был готов сказать что-то еще, но потом передумал, потому что в лагерь въехали Кестрел и Риша.
Глава 41
Армия с большим количеством раненых в медленном темпе продвигалась к городу. Кому-то пришлось идти пешком. Кестрел держалась подальше от повозок, в которых везли раненых.
— Не могу на него смотреть, — сказала она Арину, когда армия остановилась на привал.
Но часть её хотела воспользоваться предоставившимся временем, чтобы повидаться с отцом.
— Тебе и не обязательно, — сказал Арин. Но в последовавшей за этими словами тишине, пока они шли прочь от повозок, каждый фрагмент сказанного им приобрел форму и окрасился в очень яркий цвет: отец лишился руки, месть Арина утратила свою важность, письмо, которое она даже не узнала, когда Арин отдал его ей.
Прошло мгновение, прежде чем Кестрел осознала, как сильно Арин нервничал. Он закусил нижнюю губу и его руки делали какие-то неопределённые движение, словно он хотел что-то сказать, да не мог. Но, в конце концов, произнес:
— Ты просила его смерти. Я не смог. Я должен был пересилить себя? Я поступил неправильно?
Она почувствовала такой прилив нежности. Девушка перехватила не находящие себе места руки юноши и ответила:
— Нет. Ты всё сделал правильно.
* * *
То письмо.
Она читала и перечитывала его в высокой сочной траве, которой поросли обочины дороги, и ночью при свете лампы. Чернила посветлели от времени до коричневого. Кестрел представляла, как отец читал его под солнцем во время кампании. На бумаге в некоторых местах появились вощёные прозрачные пятна. Остатки масла для чистки оружия? Её отец обожал лично полировать свой кинжал. Она искала смысл в подтёках грязных отпечатков пальцев под определенными словами, где на самом деле не было ничего, кроме её каракулей, и их значение. Нижняя часть письма была испачкана кровью настолько, что последние предложения невозможно было разобрать. Кестрел не могла вспомнить, что же она там написала. Как истрепанная карта, письмо само норовило сложиться.
Сложенная бумага выглядела такой умиротворенной у неё в руке. Кестрел хотелось пройти сквозь время, чтобы утешить ту девушку, писавшую это письмо, даже если единственным утешением, что она могла предложить, было только понимание. Ей хотелось представить себе другую историю, в которой отец прочитал письмо и понял его, вернул дочери, предупреждая, что ей не следовало такое писать. Никогда. «Я люблю тебя. Я все для тебя сделаю», — говорилось в письме, и Кестрел было тяжело удержаться при прочтении, чтобы не скомкать бумагу в руке, когда она осознала, что это именно те слова, которые она всегда хотела услышать от своего отца.
* * *
В трех днях пути от города, армия разбила лагерь, чтобы встать на ночь. Кестрел направилась к лекарскому шатру.
Отец заметил тот момент, когда она вошла. Он дёрнулся, затем встретил её взгляд, и Кестрел не поняла, правильно ли было испытывать то, что испытывала она: одновременно простое и сложное чувство спокойствия, которое коснулось её при виде отца только потому, что он был ее отцом, а вместе с тем, это была ярость в груди, вызывавшая желание рвать и метать, оплакивать его искалеченную руку и сказать, что он все это заслужил.
— Почему ты сохранил моё письмо? — спросила она.
Он не ответил.
Она повторила вопрос.
Он отвернулся.
Она спрашивала и спрашивала, до хрипоты в голосе, решив, что Риша была не права, сказав, что прощение подобно грязи, которая не может принять нужную тебе форму.
Оно было жестким, твёрдым как камень.
Кестрел вышла из палатки.
* * *
Верекс сказал, что они с Ришей уезжают. Они хотели доехать до восточных равнин, и возможно, пройтись под парусом от восточного побережья Дакры, чтобы увидеть, что лежит в неизведанных водах за пределами страны. Он не собирался наследовать империю. Верекс попросил, чтобы распространили слухи о его гибели.