Настоящая поэтесса, в чьих стихах выстраданная боль сочеталась с неземной чувственностью, сказала вполголоса, что даже они, люди ее поколения, не боятся, потому что им слишком много пришлось пережить, чтобы можно было такими трюками сбить их с толку. И правда, знать все или ничего — кто может сказать, чем отличаются эти два состояния…
Между тем время шло, толпа зевак прибывала, и пространство внутри и снаружи каре все больше напоминало сцену. Выходит, что революция довольно приятная штука, с улыбкой повернулся я к поэтессе, которая лишь снисходительно покачала посеребренной сединами головой, словно добрая бабушка. Но тут и впрямь на горизонте возникла полиция — детали я, к сожалению, не припомню, но было их человек пять-шесть, не больше. Помню только, что первым делом у Дюри Петри проверили документы — к нам подбежал его сын, в ту пору еще мальчишка: пожалуйста, помогите, к отцу опять полицейские привязались.
Полицейские, в соответствии с общеполитической ситуацией пребывая в известной растерянности, болтались по площади, что-то высматривали, словно бы заглядывая на сцену и даже не подозревая, что тоже являются действующими лицами в пьесе. И что спектакль уже начался. Мягкая диктатура по своим целям остается тем не менее диктатурой, но при этом хочет придерживаться демократических правил игры, поэтому жизнь ее тяжела. К счастью для полицейских, на столе обнаружилась пачка бесцензурных листовок, на которую можно было наброситься, и они почти вежливо принялись их собирать. Даже снимок такой имеется: я с насупленным видом протягиваю менту листок (подпись: «Возвращение рукописи начинающему прозаику»).
Какое-то время я буравил глазами самого молодого из полицейских, выглядевшего точно так же, как те, что сидели по сию сторону стола, пытаясь смутить его, довести до сознания, что он не на той стороне, и проч. Как только молоденький полицейский подошел совсем близко, я впился в него глазами, и поскольку весь строй моих мыслей был насквозь эстетическим, на ум мне пришло название, запомнившееся на какой-то выставке польских авангардистов: «ПОЛИЦЕЙСКИЙ КАК ФАКТ ИСКУССТВА».
И тут меня охватило жаркое чувство. Я увидел перед собой сразу все: и эту маленькую площадь, и сифилитика Эндре Ади, и Дунай, и всю Венгрию с ее многовековой кровавой историей, и даже будущее явилось перед глазами основательное и вместе с тем легкое, беззаботное и просторное (примечание: получилось, увы, нечто хлипкое, неприветливое, неискреннее, ханжеское, норовящее якобы в интересах общества ущемить свободу, раздраженное, мрачное, тесное); я видел только цвета и формы, но не в том тривиальном смысле, что, к примеру, социализм — сплошь колдобины да ухабы, а будущее — сплошной розовый цвет; меня охватило огромное, неземное, ликующее чувство.
Я вскочил, опрокинув стул, обхватил руками лицо обалдевшего полицейского и, слегка повернув к себе его голову, как делают это в голливудских фильмах, поцеловал парня в губы. Над городом повисла мертвая тишина. Я почувствовал во рту легкий вкус табака и какое-то одеревенение в икроножных мышцах.
Полицейские сломя голову бросились к автомобилю и готовы уже были тронуться, но, к несчастью (исторические времена!), дорогу им преградил красный свет светофора, так что, в сущности, они смогли дать только газ, но выжать сцепление им было не дано. Собравшиеся на площади писатели и читатели устроили овацию, которая, как показалось, отчасти была адресована и мне.
Я ошибся. Немного спустя один пожилой — и даже считавшийся реалистом коллега отчитал меня за то, что своим якобы радикальным шагом я, мол, спутал стороны нравственной баррикады.
По-прежнему ощущая табачный привкус во рту, я извинился перед коллегой мне пора было к парикмахеру, миновала еще неделя.