— Ах ты Боже мой, как же неловко. Я признаю, что уже давно её не читала…
— Да, и именно в этом противоречие. Как ты можешь называть меня именем вымышленного персонажа, которого даже точно не помнишь? Это была отговорка, не так ли?
Джианна начала нервно играть со своей цепочкой, водя кулончиком по серебряным звеньям и издавая при этом скрипучий звук. Туда-сюда, туда-сюда.
— Джианна, ты назвала меня Элиза, потому что знала, что это прозвище дал мне отец. Не так ли? Ты это знала. Вот дерьмо…, - заругалась я, когда она не возразила. У меня больше не осталось сил для новых разоблачений.
— Ты права, — в конце концов прошептала Джианна и наконец отпустила цепочку. — Я автоматически назвала тебя Элизой, потому что твой папа называл тебя так. — Она, каясь, смотрела в пол. — А когда ты заметила это, я подобрала подходящую отговорку, и как это всегда бывает, когда не умеешь лгать, всё коту под хвост.
— Сама я тоже не заметила. Анжело обратил на это моё внимание, — объяснила я нетерпеливо. — И это питало моё подозрение по отношению к тебе. Видимо оправданно. — Я ненавидела мысль о том, что Анжело оказался в этом пункте прав. — Значит всё-таки ты говорила с отцом обо мне. Ты его знала, не так ли?
— Знала — это громко сказано, но… — Внезапно в глазах Джианны блеснули слёзы, и мне стало жаль, что я так наехала на неё. — Эли, я тебе однажды уже говорила, что страдаю синдромом добряка, а он в тот вечер выглядел таким угнетённым. Как будто хотел с кем-то поговорить и как будто ему что-то не давало покоя. Знаешь, почему я как журналистка, никогда не добивалась успеха? Потому что всегда слишком много и долго слушала, хотя у меня, собственно, уже имелась вся информация для моего текста. Также я выслушала и твоего отца. Он рассказал мне о тебе только хорошее. Он сказал, что я напоминаю ему тебя, и то, как он говорил при этом Элиза, я никогда не смогла забыть.
— Как вы вообще начали говорить обо мне? — спросила я обеспокоенно.
— На том конгрессе речь шла в том числе и об одарённости, и когда я затем задала ему вопрос на эту тему, он внезапно начал говорить о тебе… Ничего слишком уж личного, поверь мне, Эли.
Одарённость? Мой отец считал меня одарённой? И почему я ничего об этом не знала?
— И ты не могла просто рассказать мне? — спросила я осторожно. — Я ведь спросила тебя уже в Гамбурге. Что в этом плохого?
Джианна пожала плечами.
— Возможно мне стоило рассказать. Да. Но я сама всегда ненавидела, когда моя мать говорила обо мне с незнакомыми людьми. Я считала это возмутительным, поэтому сохранила всё в секрете и выбрала отговорку. Потому что я была для тебя незнакомым человеком, не так ли? А для твоего отца тем более. Но ты мне уже нравилась. И Пауль тоже…
— Нет, я не думаю, что ты была незнакомым человеком. — Я медленно покачала головой, больше удивлённая, чем рассерженная папиным слишком большим беспокойством и его отчаянными попытками помочь мне с моей испорченной жизнью. Или он действительно хотел лишь поговорить? Трудно представить. — Я думаю ты не была чужой ни для меня, ни для папы. Ни одного мгновения.
Джианна ничего не ответила, но в её взгляде я увидела, что она ощущает тоже самое и что скорбит по папе, так как не сможет больше поблагодарить его за попытку сводничества. Наши пути должны были встретиться. Если бы этого не случилось, то нам чего-то не хватало бы всю нашу жизнь, а мы не знали бы чего. Мне хотелось ещё раз обнять её, но я боялась слишком сильно надавить на живот. Поэтому лишь в приветствие подняла руку, когда выходила через дверь, тихо захлопнув её за собой. Пауль уже подвёз Вольво поближе и загружал. Теперь станет ещё тише на нашей улице. Тихо, как на кладбище.
Мы не так много говорили на прощание. Мама и я молча обнялись. Разговор у нас состоится в другой раз. Я не хотела, чтобы они увидели, что я тороплюсь, поэтому пыталась это скрыть. Меня подгонял страх, что я вновь откажусь от своего решения, прежде чем расскажу о нём. Мне нужно было спуститься вниз к пляжу, к Колину, и я отправилась туда, прежде чем остальные уехали.
Ночь была светлой, небо ясным. Звёзды уже светили с небосвода, в то время как луна как раз поднималась над морем, и бросала бесконечно длинные, серебристые полосы на воду. Колни смотрел на неё, стоял спиной ко мне, неподвижный, чёрный силуэт, в который жизнь вернулась лишь тогда, когда он повернулся ко мне. Позади нас на улице тарахтя, завёлся Вольво.
— Значит ты пришла, чтобы попрощаться?
Я посмотрела ему в глаза и не нашла в них опоры. Внутренне я уже начала умирать.