Я с трудом верю своим ушам. Он хватает чистую пару брюк и бросает на кровать, начинает натягивать на себя новую рубашку.
– Подожди, – говорю я, и он замирает. – Ты запачкаешь ее еще до того, как успеешь ее застегнуть.
Киприан слегка склоняет голову набок, нахмуривает брови, поднимает глаза на меня, и мы встречаемся взглядами. Я моментально отвожу взор в сторону и поворачиваюсь, чтобы поставить тарелку.
Подойдя к нему, я достаю из кармана фартука чистый кусочек ткани, окунаю в кружку с водой и начинаю осторожно прикладывать к порезам на его груди. Он не издает ни звука, пока я это делаю. Лишь легкое раздувание ноздрей показывает, что я причиняю ему какой-то дискомфорт.
Киприан ничего не говорит, предпочитая вместо этого молча наблюдать, как я осторожно смываю следы крови с его торса.
– Ну вот, так лучше, – говорю я, отступая назад, чтобы еще разок взглянуть на него. На его коже, конечно, просто громадное количество синяков и порезов, но по крайней мере на них теперь нет крови.
Скользя по нему глазами сверху вниз, я не могу не восхищаться красотой его фигуры. Он не так уж отличается от статуй, которые я видела в больших городах. Он выше Амадея, его тело хорошо сложено и заточено для борьбы.
Только когда я опускаю глаза еще ниже, очерчивая взглядом четкие линии его пресса, я моментально отвожу взор. Щеки начинают гореть огнем, когда я осознаю, что только что делала.
– Спасибо, – говорит Киприан, подходя ближе и протягивая руку, чтобы нежно приподнять мой подбородок одним пальцем. Я долго и пристально смотрю ему в глаза, а затем отстраняюсь.
– Я… Это ничего не значило.
– Хейзел…
Не дожидаясь продолжения его фразы, я выбегаю из комнаты; стыд и жар окрашивают мое лицо в алый цвет.
Я заканчиваю остальные дела по хозяйству, небрежно пренебрегая тщательностью, и осмеливаюсь снова приблизиться к дому только тогда, когда слышу крик Мерельды.
Прячась за деревом, наблюдаю, как Киприан выходит из парадной двери, выдергивая руку из хватки матери, которая отчаянно пытается помешать ему уйти.
– Киприан, вернись сюда сию же минуту! Имей в виду, если твой отец узнает об этом…
– Мой отец? – спрашивает Киприан, едко посмеиваясь, и поворачивается к ней. – Мой отец умер, или ты уже забыла об этом?
Мерельда какое-то время сохраняет молчание, а затем делает грозный шаг в сторону сына.
– Ты не смеешь так со мной разговаривать… – шипит она. – Я твоя мать, нравится тебе это или нет. Ты никогда не поймешь, через что мне пришлось пройти, чтобы ты…
– Да, тут ты права, – обрывает ее Киприан, с отвращением качая головой. – Я никогда не пойму.
С этими словами он разворачивается и стремительно удаляется прочь, а Мерельда лишь тщетно что-то кричит ему вслед.
Когда становится ясно, что он не вернется, она внезапно успокаивается. Выражение ее лица становится холодным и безжизненным. Заправив обратно несколько выбившихся прядей волос, она разворачивается и направляется в дом.
Дверь захлопывается, и я вздыхаю с облегчением. Однако мое облегчение длится очень недолго: спустившись в курятник, я тут же вспоминаю, что она заказала на ужин. Из всех дел, которыми мне приходится заниматься, разделка мяса – единственная задача, которая не становится с каждым разом для меня проще.
Я понимаю, что это жизненная необходимость, но с тех пор, как мне пришлось начать разделывать кур, это понимание стало даваться мне еще труднее. Их выращивали ради яиц, и я всегда считала их своими друзьями, а друзей нельзя есть.
Вытащив из кармана фартука горсть крошек и остатки фруктов, которые я собрала, пока избавлялась от муравьев в кладовке, я разбрасываю их по земле. Я концентрирую все свое внимание лишь на одном кусочке яблока, лежащем посередине.
Именно так я выбираю, какую курицу мне придется казнить, чтобы накормить сводных братьев и мачеху; пусть судьбу одной из птиц решит этот кусочек яблока.
Куры кудахчут, словно выражая благодарность за принесенное угощение; пока они не съедают все до последнего кусочка, я лишь наблюдаю за ними со слезами, а затем загоняю их в курятник на ночь.
Слезы застилают мне глаза, когда я опускаюсь на колени перед курицей, которая съела тот самый кусочек яблока.
– Мне… мне так жаль, – задыхаясь от плача, говорю я, затем нежно протягиваю ладонь, чтобы погладить ее, и усаживаю на сгиб своей руки. – Мне очень, очень жаль, Флоренс.
Выйдя из курятника, я медленно возвращаюсь к дому, все еще продолжая гладить Флоренс и нашептывая ей приятные слова о наших общих воспоминаниях. Сердце разрывается в груди на тысячи маленьких кусочков, но я стараюсь не показывать этого, а, наоборот, рассказать ей, почему я ее так люблю.