Пронзительная трель колоколов громкого боя, топот ног.
— А вы что стоите? — спрашивает старшина.
Только теперь вспоминаю, что по тревоге мое место в румпельном отделении.
19
Дядя Егор прижимает мою голову к груди и тихо поет:
Сатиновая рубашка дяди Егора пахнет табаком и потом. Но я люблю эту рубашку, она тонкая и гладкая. По праздникам дядя Егор вынимает из сундука другую — зеленую. Та тоже пахнет табаком, потому что, когда ее кладут в сундук, засыпают махоркой. Но она шершавая, толстая и холодная, потому что сквозь нее не проходит тепло от дяди Егора.
Я чувствую, что уже засыпаю. Но дядя Егор вдруг сгибается и стонет. Осторожно кладет меня на лавку, хочет разогнуться и не может.
— Вот ты, грех неровный, опять прострел!
У него иногда что-то стреляет в пояснице.
— Ты проглотил ружье? — спрашиваю я.
Дядя Егор хохочет. Он так хохочет, что изба начинает трястись, стены шатаются, я сваливаюсь с лавки.
…И просыпаюсь.
Сначала не могу понять, что произошло и где я. Потом вижу Гогу. Он наискось лежит на рундуке, ноги свесились. Но Гога не падает, потому что пристегнулся ремнем к трубе.
А я свалился на палубу. Хочу встать, но в это время раздается грохот, кубрик валится, меня снова бросает на палубу, и я больно стукаюсь головой о переборку.
— Во дает! — говорит дневальный матрос Голованов. Обняв стойку, он сидит на трапе и читает книжку. Вместо того чтобы встать, я вспоминаю инструкцию. На дневальстве читать книжки запрещается. «Застукает» дежурный по низам, Голованову попадет.
— А ты привяжись, — советует Голованов, не отрываясь от книжки. — Вон как Казашвили.
Гога наискось лежит на рундуке, только теперь у него свесилась голова, а не ноги.
Мои ботинки самостоятельно гуляют по кубрику. При каждом ударе волны они продвигаются сантиметров на двадцать. Причем левый идет к носу, а правый к корме.
— Слушай, почему они идут в разные стороны? — спрашиваю у Голованова.
— Кто?
— Мои ботинки.
Голованов поднимает голову, смотрит сначала на один ботинок, потом на другой.
— И верно, в разные стороны. Действительно, почему?
Это явление заинтересовывает Голованова, он захлопывает книжку, подходит к левому ботинку и приседает над ним на корточки. В это время корабль сильно встряхивает, я лечу к носу, а Голованов ударяется лбом о кормовую переборку. Поднявшись, он потирает лоб и озадаченно говорит:
— А знаешь, мы с тобой тоже в разные стороны летели. Почему?
Вероятно, у Голованова сугубо аналитический ум.
— Сколько в тебе живого веса? — спрашивает он.
— Шестьдесят четыре.
— А во мне пятьдесят восемь триста. Видимо, в этом все дело.
— Но ботинки одинаковые. Если и есть разница, то в десяток граммов.
— Как знать. Слушай, ты тут посмотри, а я сейчас вернусь.
Минуты через три он возвратился в кубрик с весами. Мы положили на одну чашу левый ботинок, на вторую — правый. Левый перетянул.
— Что я говорил? — торжествующе произнес Голованов.
— Да, но он еле-еле перетянул. Несколько граммов не имеют значения.
— Вот черт, забыл взять гири! Я сейчас.
Голованов ушел за гирями. Я сидел на палубе и смотрел на весы. Теперь перетягивал правый ботинок. Потом опять левый и снова правый. Весь фокус, конечно, в качке.
Я снял ботинки с весов и собрался было надеть их, по тут увидел Казашвили. Он сидел на рундуке и подозрительно смотрел на меня. Я снова бросил ботинки на тарелки весов и достаточно громко зашептал:
— Часы — весы, пуля — дуля, триод — идиот. — Я жестом фокусника провел ладонями над весами, воздел руки к небу и уже громко заговорил: — Море — горе, кибернетика — косметика, кинжал — визжал.
Вероятно, упоминание о кинжале Казашвили расценил как недвусмысленный намек. Глаза Гоги наполнились ужасом.
— Снимем с волка шкуру, сошьем шубу, дадим Гоге дуба. Трах-тиби-дох! (Прости, старик Хоттабыч, за плагиат.)
Гога отстегнулся от трубы, сполз с рундука и начал осторожно пробираться к трапу. Но едва он встал на первую ступеньку, как сверху на него свалился Голованов. Гога отступил.
— Путешествие — сумасшествие, гири таскай, Гогу не пускай! — громко заклинал я.
Голованов разинул рот, да так и замер. Пользуясь тем, что Гога стоит ко мне спиной, я попытался жестами объяснить Голованову, в чем дело. Но тот упорно не понимал меня.