— Чтобы он на четырех стоял?
Фатьма рассмеялась, лукаво посмотрела на Анюту.
— Доктор у нас строгий, будет наливать гомеопатическими дозами. Э, нет, не вилкой, плов надо кушать руками, вот так, — Фатьма взяла с блюда щепоть и ловко отправила в рот.
Я попробовал тоже есть руками, у меня половина щекотки рассыпалась. Анюта сказала:
— Это от жадности. Слишком много захватываешь. Вот смотри. — Она подцепила тремя пальцами плов, у нее не упало ни одного зерна.
— Ты всегда была способной. А я, как тебе известно, не слишком преуспевал, особенно в английском.
— А сейчас?
— Немного болтаю. Приходится иногда. В училище нас кое-чему научили, хотя произношение мое было далеко не блестящим.
— А я забываю, — вздохнула Анюта. — Практики нет.
После обеда, который затянулся до самого ужина, Фатьма несколько раз порывалась уйти, но Анюта удерживала ее. Наконец Фатьма ушла, мы остались одни, продолжали болтать о всяких пустяках, не решаясь заговорить о главном, ради чего, собственно, я и приехал.
Погас свет.
— Уже двенадцать, — сказала Анюта, зажигая керосиновую лампу. — У нас электричество от движка, поэтому только до полуночи. Я тебе постелю в кабинете. На топчане, правда, Жестковато, но ты человек военный.
Она взяла с кровати подушку, и я увидел на одеяле пистолет.
— А это зачем?
— Осторожно, он заряжен. Видишь ли, рядом граница, а мне приходится часто ездить по кишлакам.
— Понятно. Ну а пользоваться-то ты им умеешь?
— Научилась.
— Прогрессируешь.
— На том… — Она недоговорила, в окно сильно забарабанили. Прикрываясь ладонями от света, Анюта прильнула к стеклу.
— Кто там?
— Ой, доктор, беда! — послышался с улицы чей-то голос.
— Входите! — крикнула Анюта и пошла открывать дверь.
В прихожую вошла маленькая женщина с плеткой в руке, в длинном брезентовом плаще, с которого ручьями стекала вода. А я и не заметил, когда пошел дождь.
— Что случилось? — спросила Анюта.
— Ой, беда! Малчик совсем плохо. Горячий, как мангал. Три дня горячий, нет кушай, одна вода пей. А вода — какой польза?
— Что же сразу не приехали?
— Думала мал-мало хворал, сам пройдет. Было так — проходило, теперь нет, совсем худо.
Анютка повернулась ко мне:
— Придется тебе тут поскучать одному. — И стала одеваться.
Увидев, что она надевает болонью, я предложил:
— Возьми мой плащ, там, по-моему, ливень.
— Да, да, — подтвердила женщина. — Такой нахалный дождь, такой нахалный.
Когда они ушли, я опять увидел пистолет. Подержал его и сунул под матрац. Потом взял подушку, лампу я прошел в кабинет. Долго разглядывал инструменты в шкафу и ничего интересного не нашел. Стал читать этикетки на пузырьках с лекарствами. Когда и это занятие наскучило, вышел на крыльцо. Дождь лил как из ведра, темень — хоть глаза выколи. И — ни звука, кроме журчания стекающей по склону воды. «Занесло же ее в такую глушь! Будто в Челябинской области мало деревень, если уж ей так нужна практика в сельской амбулатории».
Утром пришла Фатьма. Узнав, что Анюта куда-то уехала, Фатьма стала готовиться к приему больных. Без Анюты она вела себя так робко со мной, что я вскоре ушел, чтобы не смущать ее.
А дождь все лил и лил, делать было решительно нечего. Я посидел у окна и завалился спать. Наверное, потому, что я всю ночь не спал, сейчас уснул сразу и проспал до самого вечера. Проснувшись, обнаружил на столе записку: «Если захотите кушать, откройте духовку. Ф.».
Значит, Анюта еще не вернулась.
В духовке я нашел глиняный горшок с каким-то ароматным варевом, опять плов и стопку лепешек. Съел одну лепешку, остальное приберег до возвращения Анюты.
Она вернулась только под утро — промокшая до нитки, вся перепачканная в грязи, осунувшаяся настолько, что я с трудом узнавал ее.
Пока я разогревал ужин, она переоделась, принесла в мензурке немного спирта и стала растирать ноги. Я начал помогать ей, ступни у нее были совсем ледяные.
— А помнишь, ты мне растирала ноги Юркиным носком? У тебя были такие добрые руки.
Но Анюта лишь горько усмехнулась и спросила:
— Как ты тут?
— Весь день спал. А ты?
И тут она разрыдалась. Я встал и взял ее за плечи:
— Что с тобой?
— Он умер. И я ничего не могла сделать. Было уже поздно. — Она уткнулась мне в грудь.
Я гладил ее по голове, волосы были еще мокрые и пахли дождем.
— Ты же не виновата.
— Не в этом дело. Понимаешь, я была так же бессильна, как бессилен был лекарь две тысячи лет назад! Вот что страшно. И мальчик. Он так смотрел на меня, и в его потухающем взгляде было столько надежды! Нет, это была не мольба, а крик. Понимаешь, его глаза кричали, а я была бессильна! — Она опять зарыдала.