Св. Николай Японский, которого необходимость перевода богослужебных текстов на японский язык заставила поближе познакомиться с нашими церковно-славянскими переводами, не раз оказывался в тупике – «Что за трудности в канонах Евхаита! А без греческого текста и совсем не понять бы их! Как жаль, что не исправляют славянский текст Богослужения!… Славянский текст в иных местах – просто набор слов, которых не свяжешь, как ни думай. Хотел бросить, пока добуду греческий подлинник; впрочем, с присочинением и опущениями – пошло»[76][76].
Так что и новые переводы, и «присочинения» и «опущения» при новых редакциях церковно-славянских текстов знакомы церковной истории. И если при новом издании выражение «неумытный Судия» (из 3-й коленопреклоненной молитвы на вечерне Пятидесятницы) заменить на «неподкупный Судия» или «немздоимный Судия», то вряд ли эстетика и духовный смысл Богослужения потерпит какой-либо ущерб.
Есть и откровенные странности и неудачи в переводе на церковно-славянский язык. Например «задостойник» Рождества Христова: «Любити убо намъ, яко безбедное страхомъ удобее молчанiе, любовiю же дево песни ткати спротяженно сложенныя, неудобно есть: но и мати силу, елико есть произволенiе, даждь» (Στέργειν μέν ημάς, ως ακίνδυνον φόβω, Ράον σιωπήν, τώ πόθω δέ Παρθένε, Ύμνους υφαίνειν, συντόνως τεθηγμένους, Εργώδές εστιν, αλλά καί Μήτηρ σθένος, Όση πέφυκεν η προαίρεσις δίδου).
Ни клирошане, ни семинаристы не могут, глядя на этот текст в Минее, его расшифровать (чего уж ожидать от простых прихожан!). Я бы для начала переложил так: «Удобнее было бы нам любить страхом порожденное молчание как безопасное; понуждаемы же мы ткать любовью песни «спротяженно сложенные», Дево. Но если есть твое произволение, Мати, дай нам к этому силу».
Перевод Нахимова: «С одной стороны, нам было бы довольно легко переносить молчание,так как оно не грозит бедою; с другой же, о Дева, вследствие влечения сочинять вдохновенно сложенные гимны, это слишком трудно. Но Ты, о Матерь Божия, и даруй мне крепость, уравновешивающую мое природное призвание».
Перевод П. П. Мироносицкого: «Во имя страха хранить молчание, Как безопасное, нам было б легче. Любви же ради ткать гимны стройные И изощренные нам трудно, Дева! Но Ты и силу, о Матерь Божия, Дай таковую, каков наш выбор».
Переводы прот. Петра Алексеева:
«Любезнее и безопаснее для нас, чтоб молчать; желательно же есть, Тебя, Дево! восхвалять песньми протяжными, но по достоинству трудно. Ты убо, Мати Божия! подаждь мне столько силы, сколько моего к Тебе усердия».
«Любезно, правда, есть молчанье,
Что всем легко и без вреда;
А наше точно в том желанье,
Чтоб, Дево, петь Тебе всегда
Хвалы в стихах сколь можно стройных;
Любовь моя велика, Мать!
Но нет словес Тебя достойных:
Изволь Сама мне помощь дать».
И есть еще вполне справедливое замечание одного интернет-анонимного семинариста по поводу «протяженно-сложенных песен»: «σύντονος — (по Lampe) 1. strained tight, taut (т.е. туго натянутый); 2. intense, eager, vehement of power, esp. desires and actions (усердный, напряженный, страстный); zeal, eagerness in the way of Christian perfection (рвение, усердие, старание). Если я не ошибаюсь, то τεθηγμένους происходит от θήγω — (по Дворецкому) 1. делать острым, острить, точить; 2. возбуждать, разгорячать, разжигать; 3. возбуждаться, вспыхивать. Ой, а откуда же взялись «спротяженно сложенныя» песни? Может быть, они, наоборот, не протяжные, а распаленные ревностью, отточенные старанием, заостренные усердием? Трудно-то (εργώδές εστιν) ведь богослужебные песнопения петь не из-за их длины, а по причине того, что они должны быть ярким и напряженным обращением к Богу»[77][77].
И все же в слухе о том, что “в церкви все непонятно”, есть изрядная неправда. Неправда прежде всего - в словечке “всё”. Как бы ни были непонятны действия священнослужителя или обороты церковнославянского языка, самая главная церковная молитва - “Господи, помилуй!” - прекрасно понятна, даже несмотря на то, что слово “Господи” стоит в звательном падеже, который отсутствует в русском языке.
76
[76] Записи от 31 октября и 24 ноября 1903 г. // Дневники святого Николая Японского. Хоккайдо, 1994, сс. 329 и 339.