Внешние признаки страданий в Сараево напоминали увиденное мною в Японии: разрушенные здания, покореженные машины, поля надгробий на кладбищах. Но здесь виновниками стали люди. История шатается под тяжестью страданий, причиненных человеческими ненавистью и амбициями. Эта последняя война тысячелетия стала олицетворением эпохи конфликтов и геноцида и одновременно — предвестником нового витка «столкновения цивилизаций» ислама и христианского Запада. Через несколько лет Соединенные Штаты, которые вмешались в балканский конфликт на стороне оказавшихся под ударом мусульман, сами стали жертвой атаки исламских пилотов-экстремистов 11 сентября 2001 года.
Я вспоминаю один разговор с Бобом Сейплом, в то время возглавлявшим благотворительную организацию «World Vision». Он как раз вернулся из Руанды, где произошла массовая резня. Стоя на мосту, он наблюдал за тысячами распухших тел, которые несла река у него под ногами. Представители племени Хуту по никому не понятным причинам зарубили мачете почти миллион людей другого племени, Тутси — своих соседей, одноклассников, членов своей церковной общины... «Для меня это был кризис веры, — признался Сейпл. — Не существует таких категорий, которыми можно было бы описать подобный ужас. Кто-то использовал слово ‘зверство’, но нет — оно унижает достоинство зверей. Животные убивают ради пропитания, а не удовольствия, и притом — одну или две жертвы за раз, а не миллион представителей своего же вида и без каких-либо причин. У меня из головы не выходил стих из Первого послания Иоанна: ‘Тот, Кто в вас, больше того, кто в мире’. Мог ли я верить в такое обетование, глядя на реку, багровую от человеческой крови?»
Задумавшись об этих словах, я стоял у реки, живописно извивающейся по центральной части Сараево, осознавая, что не так давно она тоже была красной от человеческой крови. Я бывал в нацистских концлагерях, в таких местах, как Освенцим, Дахау и Берген-Бельзен, ставших монументами той же бесчеловечности, которая ошеломила Сейпла. Я брал интервью у русских и китайцев, переживших страшнейшие жестокости при коммунистах. И вот, за несколько дней пребывания в Сараево я встретился с обыкновенными жителями современного европейского города, которые пережили голод, в то время как бывшие соседи использовали их как мишени в садистском упражнении в стрельбе.
«Откуда такая жестокость?» — спросил я у журналиста, который вел дневник в течение всей четырехлетней осады. Он опустил глаза, внимательно рассматривая свои руки и силясь мысленно пробудить в памяти те дни. Хотя некоторые воспоминания уже стерлись, шрамы сохранились. «Откуда? — Это вопрос, на который нет ответа. То были наши друзья, соседи, и вот — теперь они стреляли в нас и взрывали наши дома. Философ Ханна Арендт пишет о банальности зла. Величайшие преступники были примерными отцами и мужьями. Они ничем не отличались от нацистов, которые в течение дня могли отправлять евреев в газовые камеры, а затем возвращаться домой и слушать концерты вместе со своей семьей».
Как и во время гражданской войны в Америке, югославский конфликт разрывал семьи. Я разговаривал с одним мужчиной, два брата которого выбрали разные стороны. Один присоединился к боснийским мусульманам, оставшимся в Сараево для противостояния осаде, а другой убежал из города, чтобы служить с хорватами. Дело еще больше усложнялось тем, что сестра этого человека была замужем за сербом, мобилизованным в осадное войско. «Многие браки были смешанными, как этот, — рассказывал он. — Сербы с хорватами, хорваты с боснийцами, боснийцы с сербами — и многие из них распались. Как и страна…» — его голос осекся.
Как человеку пережить постоянное напряжение осадной жизни? Выжившие рассказывали мне, что для этого, поднимаясь каждое утро, они старались не думать о завтрашнем дне и полагались на поддержку общины. Жители Сараево держались на диете из бобов, макарон и риса — гуманитарной помощи, которую им поставляли, преимущественно по воздуху, ООН и силы НАТО, контролировавшие аэропорт. Потребовалось четыре месяца, чтобы прокопать под открытой местностью почти километровый туннель до аэропорта, и по ночам в нем толпилось по тысяче горожан, пришедших за спасительным пайком. Вход в туннель стал новой целью для снайперов, которые брали на прицел каждого, кто пытался пробраться туда в светлое время суток.
Тем не менее, почти все вспоминали и о хороших моментах. «У нас никогда раньше не было таких вечеринок, — сказал мне один из переживших блокаду. — Если кто-то находил щепотку паприки или другой приправы, то он созывал всех соседей на вечеринку. Однажды моя семья девять дней подряд ела одни пустые макароны. У нас не было ни специй, ни мяса, ни зелени. Моей маме настолько надоела эта пресность, что она пошла и нарвала на улице немного травы, чтобы присыпать ею макароны и внести хоть какое-то разнообразие во вкус и цвет. Само собой, этим блюдом мы тоже поделились с соседями». Опросы, проведенные среди пожилых британцев, живших в Лондоне во время немецких бомбардировок, показали, что большинство из них вспоминают те дни с ностальгией: как, услышав в небе гул бомбардировщиков, они спускались в метро, где пели патриотические песни, радостно подбадривали защитников из Королевских военно-воздушных сил и ставили раскладушки, готовясь ко сну. Нечто подобное происходило и в Сараево.
В городе бытовала шутка: «Вы знаете, в чем разница между оптимистом и пессимистом? Пессимист говорит: ‘Да уж! Хуже быть не может’, — а оптимист ему: ‘Не расстраивайтесь. Всегда может быть еще хуже’».
Одна женщина, у которой я брал интервью, вспоминала: «Тяжелее всего было зимой. Без электричества нам нечем было согреться, и потому мы сжигали все подряд. У меня был на руках младенец, родившийся прямо посреди этого ада. Мы рубили топором фамильную мебель. Через какое-то время приходит оцепенение — как эмоциональное, так и физическое. Затем на Рождество один из соседей принес мне бесценный подарок: неизвестно где найденную, покрытую грязью корневую систему дерева. Я заплакала. Он был мусульманином и вообще не праздновал Рождество, и все же пошел на жертвы, чтобы нам было тепло. Я никогда еще не получала подарка, который бы столько значил для меня, и до сих пор храню этот кусок дерева. Просто не смогла его сжечь. К моему стыду, этот жест растрогал меня больше, чем новость о смерти очередных тридцати человек».
Один мужественный виолончелист поднял боевой дух целого города своей реакцией на убийство двадцати двух гражданских, стоявших в очереди за хлебом. В течение двадцати двух дней подряд он выходил из своей квартиры во фраке и цилиндре, ставил табурет на том месте, где из-за минометного обстрела погибли эти люди, и давал в память о них сольный концерт. Его необычайная храбрость придавала смелости горожанам, которые присоединялись к нему даже в те дни, когда поблизости рвались снаряды.
Слепой и беззубый мир
Месяцы тянулись мучительной чередой, и город, который всегда гордился своей разнородностью, начал раскалываться на части, как и вся страна. До войны в Сараево жили самые разные этнические группы с большим представительством католиков, мусульман и православных. Теперь же город стал на 80 процентов исламским, численность православных и католиков значительно сократилась, а протестантов остались считанные единицы. В ходе каждой беседы я обязательно спрашивал: «А как теперь? Вы готовы к примирению?» Ни один человек не ответил: «да». Раны одновременно слишком свежи и слишком запущенны, поскольку этим распрям уже более семи столетий. «Любой компромисс — это поражение», — сказал один из лидеров Сербии. «Любое примирение — это предательство», — вторит ему другой.
Конфликт на Балканах может разгореться снова. Сейчас, когда я пишу эти строки, в выпусках новостей доминирует гражданская война в Сирии — повторение тех самых злодеяний, о которых я слышал на Балканах. Геноцид, завершившийся в Руанде, сегодня продолжается в Демократической Республике Конго и в Нигерии. Мне вспоминаются слова Ганди о том, что претворение в жизнь принципа «око за око и зуб за зуб», доведенное до логического конца, сделало бы весь мир слепым и беззубым. Я никогда еще не бывал в месте, которое настолько нуждалось в благодати и прощении, но с таким упорством противилось им. Как показали Соединенные Штаты после гражданской войны и наши близкие отношения с бывшими врагами, Германией и Японией, — исцеление после жестокого человеческого конфликта возможно, но только если его хотят обе стороны. К сожалению, зачастую преградой становятся гордость и жажда мести.