– Нет. Приеду – все на месте.
Вася положил трубку, не прощаясь. Он не любил лишних разговоров, они Васю раздражали своей бессмысленностью. А прощаться… Некогда.
Можно ехать, удовлетворенно подумал Шатов. Есть очень большая степень вероятности, что уже через несколько часов информация о восьми покойниках на руках у Шатова.
Шатов еще раз посмотрел на часы. Уж полночь близится…
Ехать в мятом или потном? Почти одинаково неприятно. Правда, ночью измятость не так заметна. Особенно если измята твоя одежда. Зато потная… Давным-давно, одноклассник изрек фразу, которую с тех пор Шатов повторял часто, по разным поводам. Когда мы скрыто потеем, то мы явно воняем.
Ехать придется в мятом.
Васе, в общем-то, наплевать.
Вася все равно – Некрофил.
Именно с большой буквы. И никак не от сексопатологической неприятности. Вася просто коллекционировал информацию о всех проявлениях смерти вообще и информацию о смертях в городе, в частности. Фамилии и имена ушедших из жизни, медицинские заключения, милицейские протоколы, приговоры судов, фотографии, описания, карты, схемы.
Существование Васи придавало некий смысл и пользу деятельности городской труповозки и морга. Снимок с места преступления или катастрофы Вася покупал, не скупясь, инкогнито источника хранил свято.
А то, что полученную информацию он потом перепродавал журналистам – коллекционеры обычно обмениваются дубликатами в своих коллекциях.
Шатов оделся. Оглянулся по сторонам. Вроде бы все нормально. Сосало под ложечкой. Очень неприятно, но терпеть можно. И не исключено, что сосет не только от страха, но и от голода.
Он ведь действительно не жрал целый день. Позавтракал… От мысли о еде Шатова замутило. Покойники не едят…
А он…
Не покойник, вслух сказал Шатов. Не покойник. Он жив.
«Пока,» – шепнул кто-то в ухо.
– Хрена вам! – почти выкрикнул Шатов.
Он просто жив. Жив и все тут. И у него есть способ остаться в живых. И руки у него вовсе не дрожат. Шатов глянул на пальцы. Почти не дрожат.
И ладони не потные…
Шатов вытер ладони о брюки. Не потные.
Все, если он останется в этой дурацкой квартире, то точно к утру сойдет с ума.
Он ничего не забыл.
Телефон, деньги, ключ от квартиры. Диктофон, на всякий случай. Шатов взял сумку с вещами, вытряхнул их на кровать. Если Арсений Ильич забыл сунуть вместе со шмотками диктофон – это, кроме всего прочего, докажет, что и он не может предусмотреть всего…
Может.
Шатов щелкнул кнопкой. Кассета в диктофоне была чистая.
Теперь – нажать на кнопочку перед выходом из квартиры. И к Васе.
На первом этаже, возле почтового ящика, Шатов притормозил, помялся секунд пять, но не смог преодолеть соблазна. Светодиод не светился.
Естественно, буркнул про себя Шатов, в квартире никого нет. Все ушли к Некрофилу. Хотя идти к нему довольно далеко. Пешая прогулка может занять не меньше часа.
Шатов вышел на край тротуара.
Жарко, липко, безветренно, противно. Прекрасная летняя ночь. Слева с воем пронесся припоздавший троллейбус.
Кто-то из них сильно торопится, водитель домой или троллейбус в стойло. В такое позднее время лучше быть либо дома в постели, либо в веселой компании. А не слоняться по темному городу или стоять на обочине в ожидании попутки, такси и несчастного случая…
Шатов попятился от дороги. Тряхнул головой. Не нужно так психовать. Издалека показались огни.
Легковушка. Иномарка. Не слишком крутая. Можно голосовать.
И «тойота», серое пошарпаное корыто с правым рулем, подчинилась первому взмаху руки.
– Добрый вечер, – сказал водителю Шатов.
– Вечер добрый, – ответил водитель, – далеко путь держим?
– Павловка, сразу за Центром досуга.
– Поехали, – водитель подождал, пока Шатов сядет на переднее сидение, тихо тронул машину с места, – дверцей посильнее, замок заедает.
Шатов хмыкнул и хлопнул дверцей сильнее.
– Что смешного? – поинтересовался водитель.
– Сегодня днем ваш коллега мне за дверцу выволочку устроил.
– Бывает. Ему днем работать. А мне – ночью.
– В смысле? – не понял Шатов.
– Мой металлолом днем никто останавливать не станет. Ночью – это, худо-бедно, иномарка. Днем – ужас и кошмар. Кстати, очень торопимся?
– Это что-то меняет?
– Обязательно, – засмеялся водитель, – едем через центр или по Клыковской, там ментов меньше обычно. Очень торопимся?
– Торопимся, но не очень, – ответил Шатов.
В свет фар попало несколько женских фигур. Одна взмахнула рукой.
Водитель чуть притормозил, и когда дама наклонилась к окошку, молча показал ей фигу. С улицы долетел мат, а водитель удовлетворенно засмеялся и пропел тонким неприятным голосом:
– Мужчина, не хотите удовольствия? Шалавы, блин.
– Могла бы и камнем запустить, – сказал Шатов.
– Могла, – согласился водитель, – потому что на дворе беспредел. Нету порядка. Как животные все. Свиньи, суки, кобели, падальщики…
Его голос стал злым. О наболевшем мужик заговорил. О жгучем…
Шатов передернул плечами. Нечто подобное он уже слышал сегодня. От Арсения Ильича. Звери, лес, падальщики. Только вот себя оба выступающих как-то выделяли из общей массы. У Арсения Ильича спросить как-то не получилось.
– А кто тогда мы? – спросил, не поворачивая голову, Шатов.
– Мы?
– Вы, я…
– Не знаю, кто вы, а я… – водитель сплюнул в окно, – я пока еще вроде человек.
– Среди скотов?
– Среди скотов. Но чувствую, что скоро завою. Или замычу.
– И что хуже?
– Жить так хуже.
– Нет, что хуже – завыть или замычать? – Шатову вдруг стало интересно, что скажет водитель.
– Когда человеком быть перестал – уже все равно, – бросил водитель, – ты и сам не поймешь, что уже перестал быть человеком. Пока понимаешь, что оскотиниваешься – еще нормально, а когда стало всем доволен – пиши пропало.
Шатов хмыкнул.
– Чего смеешься?
– Ничего. Просто так, – Шатов сказал это примирительным тоном, чувствуя, что водитель начинает закипать, – и, тем не менее, если бы был выбор, то кем бы ты стал – коровой или волком?
Водитель промолчал. Поправил зачем-то зеркало заднего вида, переложил с места на место ручку возле лобового стекла. Шатов молча ждал. Водила скажет. Он очень хочет сказать. Просто ему не очень нравится то, что он хочет сказать. Или он просто не уверен, что его слова одобрит слушатель. Или не хотелось очень уж откровенничать с незнакомцем…
– Помнишь, как прошлой зимой в городе Солдат погулял? – внезапно спросил водитель, не оборачиваясь.
Помнит ли Шатов зимний переполох?
Шатов усмехнулся. Это помнили все, кто пережил ту зиму. Девятнадцатилетний дезертир, перестреляв весь караул, сколотил из всякого хлама банду и два месяца отстреливал всяческих урок, деловых, продажных чиновников и скурвившихся ментов. Газеты тогда были вынуждены сотрудничать с Солдатом, перепечатывая его воззвания, ибо те журналисты, которые сотрудничать отказывались, становились мишенью Солдата и его отморозков.
И в методах борьбы за всеобщее наказание уродов Солдат себя не ограничивал. В дело шла взрывчатка, пули, шантаж и изнасилования. И что тогда поразило Шатова, так это очень вялая реакция властей, и восторженный прием солдатового беспредела обывателем.
Когда в Новогоднюю ночь в «Старухе» Солдата и его людей все-таки кто-то перемочил, хоронили героя со товарищи в другом городе и тайно, дабы не спровоцировать, не дай Бог, народных волнений.
– Так помнишь, или тебя не было тогда в городе? – прервал воспоминания Шатова водитель.
– Был.
– Так вспомни тогда, как все эти суки…– водитель сделал неопределенный жест рукой в воздухе, – как они притихли.
– Шалавы?
– И шалавы тоже. Даже менты и те перестали на трассах доить. Просто царство Божие. Тишь да гладь… А потом снова все вернулось на круги своя, – водитель постучал кулаком правой руки по рулю.
– Не стало угрозы, не стало порядка? – уточнил Шатов.