Шии тоже потомок из Чихо, он старше; он, возможно, и вовсе родился на этих землях. Как умерли его родители? Какая случайность, разве нет, что война закончилась, а их не стало после иммиграции в Кумогакуре, что ребёнок вырос без историй предков, без традиций, без альтернативного взгляда на жизнь? А она сама разве лучше? Философией Воли Огня детей чуть ли не с ложки кормили в Академии, а причём тут огонь и самопожертвование, «самосожжение» ради высшего блага, когда всё дело в ладонях, потому что кровь возвращается к красным клёнам?
Сакура хотела сказать ему. Мысли рвались из головы, но язык не находил нужных слов, которые не звучали бы как повод пойти под трибунал за предательство. Но Шии, кажется, и сам всё понимал. Он не отпустил её руку, только крепче сжал, безмолвно, не встречаясь взглядом. Оставалось только идти вперёд.
— Ты помнишь дом родителей? — спустя целую вечность спросила Сакура. Его зонтик чуть дрогнул от резко окрепшей хватки. Сначала казалось, он не ответит.
— Смутно, — голос чуть охрип, будто от кома в горле.
На этот раз уже она чуть крепче сжала чужую ладонь.
— Мы найдём его, — тихо пообещала. — Бабушка сказала в письме, что дома там крепкие. Ты войдёшь туда, а там будут фотографии, одежда, книги.
Шии не смог на это ничего ответить.
Они сошли с моста и продолжили идти дальше, не размыкая рук, потому что вся правда, всё сердце — в ладонях. Так говорила мама. Они с папой пасмурными и дождливыми днями сидели на балконе с чайником ройбуша, укрыв ноги пледами, и их ладони были сцеплены в нежный замок, несмотря на пот и наверняка затёкшие мускулы. Это ли не любовь, маленькие украденные традиции мёртвого государства, исчезнувшей страны, на двоих? Что-то личное, где понимание не требует слов, а тишина приветствуется?
Они шли вперёд, и под ногами всё так же чавкала, хрустела, скользила вездесущая кровавая листва, смешавшаяся с чернозёмом и грязью от старой насыпной дороги. Обнажённые деревья всё никак не заканчивались. Сакуре порой мерещилось, что она чувствует на себе взгляды, но её собственные скромные способности сенсора подтверждали, что кроме них с Шии в лесу никого не было. Только капли ритмично и мерно орошали землю, словно слёзы, и барабанили по красным бумажным зонтикам. Она даже боялась представить, что чувствовала чакра её спутника. Шии держал её за руку крепко, и этот жест говорил слишком много и слишком мало одновременно, но этого, как ни странно, было достаточно. Она не хотела спрашивать, потому что догадывалась — ответа не будет. На лёгком ветру ветви деревьев качались, и всполохи несуществующих, наверняка давно умерших, чакр появлялись и исчезали тихо, бесшумно, как само дыхание смерти. И, тем не менее, с напряжёнными осанками, не сбавляя темпа, Сакура и Шии держались за руки, толкаясь зонтиками, но шли вперёд.
«Дайте нам пройти» — думала она вопреки здравому смыслу, ведь призраков же не существует. «В нас ваша кровь, пожалуйста, пропустите». А ветви всё качались, будто в безмолвном разговоре, и прошибал холодный пот, и бежали мурашки по коже. Сколько оставленных теней, сколько погибших.
— Совсем немного осталось, — шепнул Шии. В тёмных глазах решимость, упрямство и страх. Она знала, что смотрит вперёд точно так же.
Миновали овраг, спустившись и поднявшись. Дождь начал успокаиваться, когда они вышли из леса. Пересекли ручей по деревянному подгнившему мостику. И вдруг… и вдруг почти отцветшие подсолнухи, их коричневое и мрачное море, а за ним каменные стены заборов.
— Вот мы и здесь, — выдохнул Шии.
Сакура, схлопнув зонтик, пустилась бегом к распахнутым воротам.
— Подожди! Подожди, не спеши! Сакура!
Но она не хотела ждать. Бабушка, там же бабушка, больная или умирающая, совсем без надежды в таком мрачном месте. Ноги несли её куда следует. Ворота, главная дорогая, домов примерно сорок, и — ветер взвыл, как голодная собака, сколько здесь было жизни.
— Бабушка Мидори! — закричала она. — Бабушка Мидори, это я, дочь вашей дочери… дочь Мебуки!
Каменные дома ответили тишиной.
— Бабушка Мидори, где вы?! Подайте голос! Я — врач!
Ноги несли её по улицам. Глаза цеплялись за фамилии на старых ржавых почтовых ящиках: Ишикава, Аоки, Хамада, Мацуи, Фурукама, Игараши, Хонда, Яно, Хино, Куроно — не то, не то, не то.
Амано.
Ноги остановились.
— Нет, — прошептала Сакура.
Но всё было верно. Наиболее ухоженный забор… крашенный почтовый ящик, куда менее ржавый, чем остальные.
Колени согнулись, и она упала, словно подкошенное дерево.
Вцепилась пальцами почти по самые костяшки в мокрую чёрную землю, чтобы не начать рвать на себе волосы. Крик, долгий, протяжный, беззвучный. Подхватившее многоголосие. То ли ветер, то ли деревья.
«Дома здесь крепкие, они не согнут свои плечи, когда мой час придёт».
Тёплое кольцо рук. Шии что-то говорит, но она не может разобрать слов, потому что в ушах чей-то крик, — ужасный, душераздирающий, страшный, — и не может разглядеть его губ, что-то мешает. Он прижимает к себе, лицом в свою бело-серую униформу, и вой становится глуше, а с глаз пропадает пелена, скатываясь по щёкам.
Можно ли кричать молча? Из её горла не раздался вопль, но лес с ветром подхватили чужое горе и согласились с невосполнимой утратой.
Шии обнимал её, сидя там же, на голой земле, уткнувшись щекой в розовые волосы, и безмолвно качал, словно ребёнка. А перед ними стоял почерневший порог дома Амано Мидори, с которого была видна пустота успокоившегося пожара и провалившаяся внутрь крыша.
Сердце Шии билось где-то под левым ухом. Ему тоже было больно, и это осознание неожиданно наполнило упрямством. Потребовалось время, чтобы разжать руки, отпустить землю, но Сакура справилась; она нашла в себе силы скрестить ладони на его спине в жесте «я тоже здесь для тебя» — и выдохнуть.