В последующие несколько дней я вел себя настолько тихо, что все решили, будто я заболел. Осознание масштабов моего преступления не давало мне покоя. Я не только предал доверие маркизы, но и провалил миссию, возложенную на меня тетей, поэтому определенно заслуживал того, чтобы сгореть в аду. Мне казалось, что молчание — лучший способ искупить вину, и я молился Небесам, чтобы забвение поскорее стерло совершенное мною злодеяние. В конце лета, вернувшись в родительский дом, я решил спрятать эту фотографию в металлический ящик, в котором хранилась моя самая большая ценность — оловянные солдатики. Такое отсутствие воображения вскоре было наказано. В один прекрасный день моя мама, недовольная тем, что я развел беспорядок, нашла фотографию и спросила меня, откуда она взялась. Я стал объяснять, что ее дал мне друг, который случайно нашел ее на улице. Поверила ли мне мать? По крайней мере, она не стала продолжать допрос.
Прошло уже порядка шестидесяти лет с того момента, который я в детстве называл «кражей на улице Константин». Однако при мысли об этой фотографии меня охватывают все те же эмоции, что и тогда. Я помню ее до мельчайших деталей. Сколько раз я проводил пальцами по ее зубчатому краю? Закрыв глаза, я отчетливо вижу двух женщин, изображенных в полный рост: шляпки с кантом, лавальеры[1], белые перчатки. Позже я понял, что они одеты в охотничьи костюмы. Обе стоят с высоко поднятой головой и гордо смотрят вперед. На их лицах играют едва различимые улыбки. На заднем плане виднеется здание с башней — вероятно, охотничий домик или какой-нибудь загородный замок. Помню я и надпись на обороте, сделанную мелким, убористым почерком. Фиолетовые чернила складывались в слова:
Октябрь 1933
Дорогой Марии-Луизе,
В память о чудесном дне.
Долгое время я гадал, кем же были эти две женщины. Возможно, одна из них — старая маркиза, но я не был в этом уверен. Анни и Мария-Луиза… Две подруги или, возможно, члены одной семьи, которых, как я всегда себе представлял, разлучила какая-то случившаяся в их жизни трагедия.
В восемнадцать лет, окончив школу, я поступил на исторический факультет Сорбонны. Я жил в Латинском квартале, где снимал небольшую комнату, выходящую на шумный двор. Май 1968-го с его политическим кризисом и массовыми беспорядками остался позади, и среди молодежи царил дух свободы и беззаботности. Мои дядя и тетя уже не жили на улице Константин. Марсель умер от рака несколькими годами раньше, а тетя Симона уехала в Мелен, где нашла работу в небольшом доме рядом с вокзалом. Вскоре ее тоже настигла болезнь. Тетя скончалась, не дожив до шестидесяти лет, так и не увидев север Франции, о котором так много говорил Марсель. Стоит ли сожалеть о том, что они не смогли туда съездить? Иногда мечты бывают прекраснее самых красивых пейзажей. Во время учебы в Париже я лишь изредка бывал в районе, где когда-то проводил летние каникулы. Однажды друг пригласил меня на воскресный обед к своим родителям, которые жили на бульваре Тур-Мобур, в десяти минутах ходьбы от улицы Константин. Проходя мимо моста Александра III, я увидел вдалеке элегантный каменный фасад песочного цвета, согретый мягким осенним солнцем. Меня охватило странное чувство. Я разрывался между впечатлением, что это прошлое, преображенное памятью, возникло прямо из моего воображения, и уверенностью, что рано или поздно мне придется разобраться в своих воспоминаниях. Жизнь со всеми ее обстоятельствами — уважительными и не очень — долгое время не позволяла мне этим заняться, и в конечном счете я смирился с мыслью, что эти парижские эпизоды в монотонной истории моего детства не имели большого значения, как и украденная мной фотография.
В конце концов я обосновался на Западном побережье США, однако десять лет назад мне пришлось на некоторое время вернуться во Францию, чтобы организовать похороны матери. Возвращение в квартиру моего детства, в которой она жила одна после папиной смерти, стало для меня серьезным испытанием. Долгие годы там ничего не менялось. Я начал с того, что выгреб из шкафов все содержимое и стал его разбирать. На первый взгляд, там не хранилось ничего ценного. Это была квартира самой обычной женщины: пыльные безделушки из тех, что часто встречаются на гаражных распродажах, вязаные салфетки, кружевные занавески. Шкафы были забиты постельным бельем, на котором мама заботливо вышила наши инициалы. Им можно было бы застелить дюжину кроватей — интересно, откуда у нее такая любовь к простыням и наволочкам? На вешалках в ряд висел десяток узорчатых платьев, безупречных, но старомодных — прямиком из семидесятых, — которые напоминали о ее таланте портнихи. Рядом с этими выходными нарядами, идеальное состояние которых красноречиво свидетельствовало о том, насколько «активную» социальную жизнь вела мама, висели практичные платья-фартуки без рукавов, которые она предпочитала носить в повседневной жизни.
1
Лавальер — галстук с короткими и широкими концами, задрапированными в небольшой аккуратный узел.