В глубине того же шкафа в спальне я обнаружил старый чемодан, в котором лежали аккуратно сложенные бумаги и личные документы. Родители никогда не рассказывали о своей молодости. Я не знал своих дедушку и бабушку по отцовской линии, которые остались в Польше, в то время как мой отец переехал во Францию в конце 1930-х годов. Во время войны отцу удалось спрятаться. Не знаю, как он смог избежать многочисленных ловушек, подстерегавших евреев. Моя мать и ее сестра Симона родились в рабочем квартале Менильмонтан. Бабушка и дедушка по материнской линии были еврейскими эмигрантами из Одессы и умерли, когда мама и тетя Симона были еще детьми. Родных, которые взяли бы их к себе, не нашлось, поэтому девочек поместили в приют Фонда Ротшильда на улице Ламбларди в двенадцатом округе Парижа. Когда началась война, они жили в одной комнате в общежитии для молодых работниц. Все это я выяснил много лет спустя, сопоставив скудные сведения, полученные от мамы и тети. Я так и не решился расспросить их напрямую. По словам тети Симоны, мои родители познакомились через несколько дней после Освобождения. Тысячи парижан вышли на улицы, чтобы отпраздновать победу. Прогуливаясь с сестрой и подругой, мама встретилась взглядом с моим отцом. Они сразу понравились друг другу.
Продолжая разбирать вещи — обломки разбитой жизни и затонувшего прошлого, — я обнаружил в одной из шляпных картонок маленький металлический ящичек, в котором хранились сокровища моего детства. Вместо моих оловянных солдатиков там лежали разноцветные стеклянные шарики. Но фотография, украденная у старой дамы с улицы Константин, никуда не делась. Значит, мой секрет пережил тетю с дядей, а затем и мать. Сев на кровать с фотографией в руках, я с любопытством рассматривал черно-белое изображение. Когда я перечитал короткую надпись на обратной стороне фотографии, в памяти всплыла тайна, окружавшая это старое воспоминание. Сам не знаю почему, я был глубоко убежден, что этот документ, молчавший столько лет, может кое о чем рассказать.
Весна в Париже была теплой. Я остановился в небольшой гостинице рядом с площадью Данфер-Рошро — в безликом, лишенном всякого очарования отеле, похожем на сотни других. Сунув фотографию во внутренний карман пальто, я направился к местам своего детства. С трудом найдя выход из метро «Инвалиды», я наконец поднялся по лестнице и увидел распускающиеся ветви деревьев. Эспланада была пустынна. Я сразу же различил крыши Бурбонского дворца и поспешил дальше, навстречу своему прошлому. Мне казалось, что ничего особо не изменилось, и в то же время не верилось, что именно сюда я приезжал каждое лето, пока не окончил начальную школу. Перейдя улицу, я с волнением увидел окно квартиры, в которой жили Симона и Марсель. Не задумываясь я прижался лбом к стеклу и заглянул внутрь. Мое смятение было настолько сильным, что я ожидал в любой момент увидеть полную фигуру тети или хромающего дядю. Но квартира, куда я приезжал на каникулы, уступила место современно обставленному кабинету, в котором ничего больше не напоминало о моем детстве. Отступив на несколько шагов, я окинул дом взглядом.
Здание, построенное в великолепном классическом стиле, было таким же величественным, как и прежде. На фасаде теперь развевался красный флаг со стилизованным кленовым листом, а табличка гласила, что здесь располагается Канадский культурный центр. Я уже собирался уходить, когда ко мне подошла пожилая женщина, которая, судя по всему, наблюдала за моей пантомимой. Укоризненным тоном она спросила, что я здесь ищу. Я объяснил, что в детстве часто приезжал сюда к своей тете, которая работала в этом здании консьержкой. С гордостью человека, повидавшего жизнь, она сообщила, что живет в этом районе с 1962 года. Но когда я спросил, не знала ли она моих дядю и тетю, месье и мадам Лубе, старая дама ответила, что не может помнить имена всех консьержей, живших на этой улице.
В отчаянии я добавил, что здесь жила маркиза, величественная и импозантная женщина.
Она прищурилась, будто заглядывая в закоулки своей памяти. Затем ее лицо прояснилось. Она снова взглянула на меня и, на мгновение замешкавшись, сказала: «Вы, должно быть, говорите о маркизе де Шасслу-Лоба, которая долгое время жила в этом доме». Имя показалось мне до странности знакомым. По волнению, угадывавшемуся в глазах собеседницы, я понял, что главного она еще не произнесла. Понизив голос, она подняла бровь и с таинственным — почти заговорщическим — видом добавила: «Она была… почетной арийкой, ну, вы понимаете…»