Натаниел Хикс увидел на стуле открытую сумку лейтенанта Турк. На кровати были разложены чистое белье, форменная рубашка и юбка. Целомудренно отводя от них глаза, капитан Эндрюс прошел к туалетному столику.
— Нашел! — крикнул он. — Больше мне ничего не нужно. Прости, что я так бесцеремонно… Ты объяснишь лейтенанту Турк, почему я не мог подождать? Надеюсь, я не стеснил ее.
— Она очень разумная молодая девушка. Если ты постараешься не думать о ней плохо только потому, что ей нужна ванная, она будет весьма признательна.
— Господи, Нат! — Капитан Эндрюс открыл дверь. — Я вообще не вижу никакой причины… То есть… В конце концов, я знаю, что ты — это не Кларенс. И ты знаешь, что я это знаю. Все, пока!
— Надеюсь, у Кэтрин ночь пройдет хорошо, — сказал Натаниел Хикс.
В просторной, старинного образца ванной комнате на корзине для белья лейтенант Турк оставила флакон с ароматическими солями, отчего в воздухе держался стойкий запах лаванды. Других следов ее купания не осталось, и Натаниел Хикс отметил ее аккуратность.
Дай Бог Кэтрин провести спокойную ночь!.. Стоя под душем, Натаниел Хикс ясно представил себе эту несчастную совместную вахту: Дона, снявшего на ночь только ботинки и беспокойно ворочающегося на матрасе в нежилом крыле госпиталя, и его жену — бледную, больную женщину, полуспящую, полуоглушенную наркотиком, не находящую места на подушке, в мольбе об избавлении от тошнотворных кошмаров своей болезни, каковых было множество, ибо их никогда не бывает мало.
Натаниел Хикс стал припоминать свой собственный больничный опыт, более, впрочем, подходящий Дону, чем Кэтрин. Он вспомнил, как несколько лет назад мучительно ждал, когда рожала Эмили. Ему казалось, что, обуреваемый предчувствиями, он представляет собой типичную мишень для шуток. Растрепанный, виноватого вида, взволнованный отец изводил занятой персонал бестолковыми вопросами и под конец, несмотря на их нечеловеческую выдержку, все-таки допек, недвусмысленно показав свою глубокую уверенность, что впервые на свет появляется ребенок, а никто здесь не готов к этому беспрецедентному случаю в силу расхлябанности, медлительности и, возможно, некомпетентности.
Намаявшиеся за день доктора, издерганные медсестры терпеливо объясняли ему и всем ему подобным молодым людям, которых можно встретить у любого роддома в любое время суток: женщины рожают уже давно, и, если при этом им надо кричать, значит, так оно устроено, и волноваться тут не из-за чего. Для того и рождаются на свет девочки — большинство из них в свое время, как бы трудно ни пришлось, пройдут через это вполне успешно. Более того, весьма вероятно, что очень скоро они забудут свои муки и придут опять, с новым большим животом, не менее важные, хотя, как и в предыдущий раз, полные жалоб, тревог и страха. Короче говоря, мужчина вы или женщина, мудрее с вашей стороны принимать происходящее без суеты, потому что уж чему быть, того не миновать. Если вы не умрете, таким образом решив для себя эту проблему, вы останетесь жить и решите ее по-другому — старея.
Натаниел Хикс выключил душ и вылез на коврик. Глядя на себя, мокрого и голого, в зеркало, он видел тот, второй способ в действии. Судя по весам, он не много набрал жира в свои тридцать восемь по сравнению с восемнадцатью, но тело приобрело какой-то грузный вид — так старый холст тяжело висит на старой раме. Рядом с некогда молодой линией подбородка просматривались припухлости и провисания — намеки на будущие складки старого лица. С другой стороны, Эмили, несмотря на насилие над ее телом, выразившееся в тугих и уродливых вздутиях при двух ее беременностях, а потом двух безжалостных, мучительных родах, не обнаруживала внешне никаких признаков старения.
Однако бессмысленно при данных обстоятельствах задерживаться дольше на случайно вызванном образе Эмили: Эмили в нижнем белье у туалетного столика, снимающая через голову ночную рубашку, или матовая и обнаженная на кровати.
Взяв полотенце, Натаниел Хикс несколько отвлекся. Вообще он воспринимал подобные мысли как что-то постороннее, касающееся его лишь косвенно; это были, скорее, даже не мысли, а ощущения, ибо в мысли они так и не оформлялись. Порой он изумлялся и сам себе не верил, что вот это — он и что он — здесь. Щипать себя было бессмысленно. Он и так чувствовал свое холодное, незамутненное бытие, безнадежное и беспомощное перед безжалостным временем, перед всеми ушедшими «вчера», перед жизнью, как она есть, и этой войной, которой нет конца, и невыносимой неизменностью ситуации, которая, казалось, была такой же не восемнадцать месяцев, а целых восемнадцать лет и из которой при таком раскладе ему никогда не вырваться.