Те, кто оставались при своем мнении, не спешили выкладывать возражения, и даже единомышленники понимали, что было бы бестактно сразу же продолжить разговор о делах. Кто-нибудь, неловко откашлявшись, спрашивал: «А вам там не приходилось встречаться с таким-то и таким-то?» — или вздыхал: «Дела…», пытаясь представить себя в этом аду, где все кругом рушится (говорят, в Николсе многие плакали, глядя, как Б-17 разламываются на куски и превращаются в груду бесполезного металла в море полыхающего бензина и окисленного алюминия), когда гибнут товарищи, отечество покрыть позором, катастрофа следует за катастрофой, когда смерть подстерегает на каждом шагу, когда не осталось самолетов, чтобы драться, когда не осталось даже надежды…
Да, страшное было время, думал полковник Росс. Весь январь и февраль подполковник Бил снова и снова собирал из обломков П-35 (эти самолеты устарели еще до начала войны) и каким-то чудом вылетал на разведку с самодельного аэродрома на Батанах. Нередко полеты заканчивались аварийной посадкой. Бросив самолет, Бил добирался до своих и сообщал о перемещениях противника, всякий раз лишь подтверждавших, что поражение полное и они обречены. Наверное, генерала Била и по сей день мучают воспоминания о событиях той поры — настолько страшных, что остается лишь поражаться, как человек в состоянии такое выдержать. Вспоминался в первую очередь даже не страх перед гибелью, а омерзение из-за невыносимых условий быта, когда днем думаешь только о еде, когда не в состоянии держаться на ногах от слабости; генерал Бил рассказывал Россу, что, страдая от дизентерии, он перед вылетом на смертельно опасные задания набивал брюки комбинезона старыми газетами.
И все же в глубине души полковник Росс подозревал, что многое в той жизни — включая и то, о чем генерал Бил сейчас не мог вспоминать без содрогания, — нравилось тогда подполковнику Билу, хотя, если сказать ему об этом сегодня, он искренне удивится, а может быть, и возмутится. Мало кто наделен даром читать в собственном сердце, и генерал Бил — не исключение; вряд ли, при всем желании, он в состоянии рассказать о себе больше того, что мы сами можем узнать по его поступкам.
В самом деле, если взглянуть на положение, в котором оказался подполковник Бил полтора года назад, с другой стороны, нетрудно догадаться, что такая жизнь не могла не приносить ему морального удовлетворения. Кто, кроме него, смог бы собрать этот П-35 и поднять его в воздух? Кто еще сумел бы ускользнуть от японских патрульных самолетов? Кому еще удалось бы, не свернув себе шею, посадить подбитый самолет и через несколько дней снова вылететь на нем в разведку? Несмотря на весь ужас и кажущуюся безысходность положения, его, несомненно, должна была тешить мысль о том, что он сделал все возможное и невозможное в столь сложной ситуации, не дрогнул — или, во всяком случае, не показал своего страха — перед лицом смертельной опасности и, несмотря ни на что, выстоял до конца.
А ведь и тут он был поставлен перед выбором очень и очень непростым, и Бил знал, что снова оказался на высоте. В середине марта потребовалось переправить на остров Минданао секретное Донесение на последнем П-40, еще способном подняться в воздух. Тут нужен был доброволец. Если летчику удастся выполнить задание, он спасется — один из всех. Это был не Бог весть какой шанс, но все же шанс. И к тому же единственный. Решить, кто должен лететь, было нелегко, хотя, с другой стороны, ответ был очевиден с самого начала. Вряд ли такой раздолбанный самолет долетит до Минданао. Но лететь должен пилот, у которого больше шансов справиться с заданием. Он должен воспользоваться этой последней возможностью, но при этом бросить товарищей на произвол судьбы; он обязан сделать эту попытку уцелеть и наслаждаться потом всеми радостями жизни: благополучием, комфортом, вкусной пищей, получать чины и награды. Решать предстояло подполковнику Билу, который знал, что никто не справится с этим полетом лучше, чем он.
Положение Била было не из завидных. Выбрать самого себя значило открыто признать то, с чем он всегда мысленно соглашался, когда об этом вслух говорили другие: что никто из сослуживцев не может сравниться с ним ни в находчивости, ни в летном искусстве. Более того, ему приходилось, отбросив ложную скромность, постоянно убеждать самого себя, что он действительно лучше других, чтобы как-то успокоить свою совесть, ведь он прекрасно понимал — ему просто отчаянно не хочется погибать, а все рассуждения о том, что тот, кто полетит, подвергнет себя еще большей опасности, чем те, кто остается, — всего лишь самообман. Даже если риск и вправду так велик, какой летчик откажется испытать судьбу? Он помнил, с какой неприязнью отзывались об одном очень видном офицере, который недавно удрал на материк, повинуясь приказу начальства и чувству долга перед родиной: он не мог допустить, чтобы страна лишилась столь выдающегося военного специалиста. Можно не сомневаться, что история о том, как подполковник Бил отдал себе приказ лететь, будет пересказываться с презрением (и не только в их гарнизоне) до конца его дней. А если его обнаружат патрульные самолеты японцев или дышащий на ладан мотор заглохнет где-нибудь над Филиппинским морем, ее будут помнить до тех пор, пока будет жив хоть один из воевавших на Батанах. И все же это было единственно правильное решение. Врожденные свойства характера и военная выучка помогли подполковнику Билу успешно справиться с этой деликатной проблемой; это был тот счастливый случай, когда сознание с его пониманием долга заставляет заявить во всеуслышание готов, а подсознание, хранящее столь любезное сердцу каждого человека идеальное представление о самом себе, тихо шепчет: ты должен.