Пларр снова включил свет – лучше почитать, чем вот так мучиться неведением; он заранее знал, чем кончится книга доктора Сааведры, и она оказалась отличным снотворным. Движения по набережной уже почти не было, раз только с ревом пронеслась полицейская машина, но доктор Пларр скоро заснул, так и не погасив света.
Разбудил его телефонный звонок. Часы показывали ровно два часа ночи. Он знал, что ему вряд ли в это время позвонит кто-нибудь из пациентов.
– Слушаю, – сказал он. – Кто говорит?
Голос, которого он не узнал, ответил с большой осторожностью:
– Спектакль прошел удачно.
– Кто вы? Зачем вы это мне говорите? Какой спектакль? Какое мне до этого дело?
В голосе его от страха звучало раздражение.
– Нас беспокоит один из исполнителей. Он заболел.
– Не понимаю, о чем вы говорите.
– Мы опасаемся, что роль была ему не под силу.
Они никогда еще не звонили ему так открыто и в такой подозрительный час. У него не было оснований опасаться, что телефон прослушивается, но они не имели права рисковать. За беженцами с севера в пограничном районе еще со времен партизанских боев велось – хоть и не слишком пристальное – наблюдение, отчасти для их же собственной безопасности: бывали случаи, когда людей насильно утаскивали через Парану домой в Парагвай, чтобы там их убить. Как, например, врача-эмигранта в Посадасе… С тех пор как ему сообщили план спектакля, этот случай – хотя бы потому, что там тоже был замешан его коллега врач, – не выходил у него из головы. Телефонный звонок к нему на квартиру мог быть оправдан лишь крайней необходимостью. Смерть одного из участников спектакля – по тем правилам, какие они сами для себя установили, – была в порядке вещей и ничего не оправдывала.
– Не понимаю, о чем вы говорите. Вы ошиблись номером, – сказал он.
Он положил трубку и лег, глядя на телефон, словно это была черная ядовитая гадина, которая непременно ужалит снова. Две минуты спустя так и случилось, и ему пришлось взять трубку – это ведь мог быть самый обыкновенный пациент.
– Слушаю, кто говорит?
Тот же голос произнес:
– Вам надо приехать. Он при смерти.
Доктор Пларр, сдаваясь, спросил:
– Чего вы от меня хотите?
– Выйдите на улицу. Мы вас подберем ровно через пять минут. Если нас не будет, выйдите еще раз через десять минут. После этого выходите через каждые пять минут.
– Сколько на ваших часах?
– Шесть минут третьего.
Доктор надел рубашку и брюки; потом положил в портфель то, что могло ему понадобиться (скорее всего, речь шла о пулевом ранении), и тихо спустился по лестнице в одних носках. Он знал, что шум лифта проникает сквозь тонкие стены каждой квартиры. В десять минут третьего он уже стоял возле дома, в двенадцать минут третьего он ждал на улице, а в восемнадцать минут опять вошел в дом. Страх приводил его в бешенство. Его свобода, а может быть, и жизнь находились в руках безнадежных растяп. Он знал только двух членов группы, они учились с ним в Асунсьоне, а те, с кем ты провел детство, кажется, так и не становятся взрослыми. У него было не больше веры в их деловую сноровку, чем тогда, когда они были студентами; организация, в которую они когда-то входили в Парагвае – «Ювентуд фебрериста» – мало чего добилась, разве что погубила большинство своих членов в ходе плохо задуманной и дурно проведенной партизанской акции.
Однако именно эта любительщина и вовлекла его в то сообщество. В планы их он не верил и слушал их только по дружбе. Когда он расспрашивал, что они будут делать в тех или иных обстоятельствах, жестокость ответов казалась ему своего рода актерством (они все трое играли небольшие роли в школьной постановке «Макбета» – прозаический перевод не делал события пьесы более достоверными).
А теперь, стоя в темном вестибюле и напряженно вглядываясь в светящийся циферблат часов, он понимал, что никогда ни на йоту не верил, что они перейдут к действиям. Даже тогда, когда дал им точные сведения о том, где будет находиться американский посол (подробности он узнал у Чарли Фортнума за стаканом виски), и снабдил их снотворным, он ни на минуту не сомневался, что ничего не произойдет. И только когда, проснувшись утром, услышал голос Леона: «Спектакль идет удачно», ему подумалось, что эти любители все же могут быть опасными. Кто же теперь умирал – Леон Ривас? Или Акуино?
Было двадцать две минуты третьего, когда он вышел на улицу в третий раз. За угол дома завернула машина и остановилась, но мотора не выключили. Ему махнули рукой.
Насколько он мог разглядеть при свете щитка, человек за рулем был ему незнаком, но его спутника он узнал и в темноте по жидкой бородке. Акуино отрастил эту бородку в полицейской камере и там же начал писать стихи, там же, в камере, он приобрел неудержимое пристрастие к чипа – непропеченным лепешкам из маниоки, – к ним можно пристраститься только с голодухи.
– Что случилось, Акуино?
– Машина не заводилась. Засорился карбюратор. Верно, Диего? А кроме того, там был полицейский патруль.
– Я спрашиваю, кто умирает?
– Надеемся, что никто.
– А Леон?
– В порядке.
– Зачем же ты позвонил? Ведь обещал меня не впутывать. И Леон обещал.
Он бы ни за что не согласился им помогать, если бы не Леон Ривас. Это по Леону он скучал почти так же, как по отцу, когда уплыл с матерью на речном пароходе. Леон был тем, чьему слову, как ему казалось, он всегда мог верить, хотя потом он как будто нарушил свое слово, когда по дошедшим до Пларра слухам стал священником, а не бесстрашным abogado [адвокатом (исп.)], который защищает бедных и невинных, как Перри Мейсон [герой серии детективных повестей американского писателя Э.С.Гарднера]. В школьные годы у Леона было громадное собрание Перри Мейсонов, топорно переведенных языком классической испанской прозы. Он давал их читать только избранным друзьям, да и то нехотя и не больше чем по одной книжке за раз. Секретарша Перри Мейсона Делла была первой женщиной, пробудившей у Пларра вожделение.
– Отец Ривас сказал, чтобы мы вас привезли, – объяснил человек, которого звали Диего.
Пларр заметил, что он продолжает называть Леона отцом, хотя тот вторично нарушил обет, покинув церковь и вступив в брак, правда, этот невыполненный обет мало занимал Пларра, который никогда не ходил к мессе, разве что сопровождая мать во время редких наездов в столицу. Теперь выходит, что после ряда неудач Леон пытается вернуться вспять, к первоначальному обету помогать бедноте, который он, правда, и не собирался нарушить. Он еще кончит abogado. Они свернули в Тукуман, а оттуда в Сан-Мартин, но потом доктор Пларр уже старался не смотреть в окно. Лучше не знать, куда они едут. Если случится беда, меньше выдашь на допросе.
Они ехали так быстро, что могли привлечь к себе внимание. Пларр спросил:
– А вы не боитесь полицейских патрулей?
– Леон все их засек. Он изучал их маршруты целый месяц.
– Но сегодня ведь не совсем обычный день.
– Машину посла найдут в верховьях Параны. Они будут обыскивать каждый дом на берегу и предупредят тех, в Энкарнасьоне, по ту сторону реки. Поставят заслоны на дороге в Росарио. Поэтому патрулей здесь осталось меньше. Им нужны люди в других местах. А тут они, скорее всего, не будут его искать, ведь губернатор ждет его дома, чтобы везти в аэропорт.
– Надеюсь, все это так.
Когда машина, накренясь, сворачивала за угол, доктор Пларр невольно поднял глаза и увидел на тротуаре шезлонг, в котором восседала тучная пожилая женщина; он ее узнал, равно как и маленькую открытую дверь у нее за спиной, – женщину звали сеньорой Санчес, и она никогда не ложилась спать, пока не уходил последний клиент. Это была самая богатая женщина в городе – так по крайней мере здесь считали.