– Не того я хотела, – жаловалась она. – Не о том мечтала. – Она положила на стол карманный молитвенник с рваным переплетом и раскрыла его. – Какое сегодня воскресенье, отец мой? – спросила она, листая страницы. – Двадцать пятое воскресенье после троицына дня или двадцать шестое? А может быть, сегодня рождественский пост, отец мой?
– Понятия не имею, – сказал отец Ривас.
– Как же я тогда найду нужное послание и главу из Евангелия?
– Прочту что попадется, наугад.
– Было бы хорошо отпустить Фортнума сейчас, – сказал Пабло. – Уже почти шесть, и через два часа…
– Нет, – возразил Акуино, – мы проголосовали за то, чтобы подождать.
– А вот он не голосовал, – сказал Пабло, указывая на доктора Пларра.
– У него нет права голоса. Он не с нами.
– Он умрет вместе с нами.
Отец Ривас взял у Марты мокрую рубашку.
– Нам некогда спорить, – сказал он. – Я отслужу мессу. Если сеньор Фортнум захочет ее послушать, помогите ему войти. Я отслужу мессу по Диего, по Мигелю, по всем нам, кто сегодня может умереть.
– Только не по мне, – заявил Акуино.
– Ты не можешь мне указывать, за кого надо молиться. Я знаю, что ты ни во что не веришь. Ладно. Не верь. Встань в тот угол и ни во что не верь. Кому какое дело, веришь ты или нет. Даже твой Маркс знает не больше моего, что истинно и что ложно.
– Терпеть не могу, когда попусту тратят время. У нас его не так много осталось.
– А как бы ты хотел его употребить?
Акуино рассмеялся.
– Конечно, я бы так же его потратил, как и ты. «Когда о смерти речь, то говорит живой». Если бы я все еще хотел писать стихи, я бы сделал эту строчку чуть яснее – я уже начинаю понимать ее сам.
– Ты примешь мою исповедь, отец мой? – спросил негр.
– Конечно. Погоди минутку. Давай выйдем на задний двор. А ты. Марта?
– Как я могу тебе исповедоваться, отец мой?
– А почему бы нет? Ты достаточно близка к смерти, чтобы дать любое обещание – даже покинуть меня.
– Я никогда…
– Об этом позаботятся парашютисты.
– А ты сам, отец мой?
– Ну, мне придется обойтись без исповеди. Не всем так везет, что перед смертью у них под рукой священник. Я рад принадлежать к большинству. Слишком долго был одним из привилегированных.
Доктор Пларр оставил их и пошел в другую комнату.
– Леон собирается служить мессу, – сказал он. – Хотите присутствовать?
– Который час?
– Не знаю. Кажется, начало седьмого. Уже взошло солнце.
– Что они намерены делать?
– Перес велел им освободить вас до восьми.
– А они не хотят?
– Думаю, что нет.
– Значит, они убьют меня, а Перес убьет их. Только у вас есть шанс уцелеть, да?
– Может быть. Хотя и этот шанс невелик.
– Мое письмо Кларе… как бы там ни было, возьмите его у меня.
– Как хотите.
Чарли Фортнум вынул из кармана сверток бумаги.
– Здесь главным образом счета. Неоплаченные. Все торговцы жульничают, кроме Грубера… Куда, черт возьми, я его дел? – В конце концов он нашел письмо в другом кармане. – Нет, – сказал он, – теперь уже нет смысла его передавать. Зачем ей мои нежности, если у нее будете вы? – Он разорвал письмо на мелкие клочки. – Да я и не хотел бы, чтобы его прочла полиция. У меня есть еще и фотография, – добавил он, роясь в бумажнике. – Единственная моя фотография «Гордости Фортнума», но на ней и Клара тоже. – Он кинул взгляд на фотографию, потом порвал и ее. – Обещайте, что не расскажете ей, что я все о вас знал. Не хочу, чтобы она чувствовала себя виноватой. Если она на это способна.
– Обещаю, – сказал доктор Пларр.
– Эти счета… лучше займитесь ими сами. – Чарли Фортнум передал их Пларру. – На моем текущем счету, наверно, найдется, чем их оплатить. Если нет, эти жулики и так достаточно меня надували. Я ухожу с корабля, – добавил он, – но не хочу, чтобы пострадал экипаж.
– Сейчас отец Ривас начнет служить мессу. Если хотите послушать, я вас туда отведу.
– Нет, я никогда не был, что называется, человеком религиозным. Пожалуй, останусь здесь со своим виски. – Он смерил взглядом то, что осталось в бутылке. – Может, хлебну глоточек сейчас, тогда напоследок еще останется настоящая норма. Даже больше шкиперской.
Из соседней комнаты доносился тихий голос. Чарли Фортнум сказал:
– Знаю, что если во все это верить, люди под конец получают какое-то утешение. А вы вообще во что-нибудь верите?
– Нет. – Теперь, когда в их отношения была внесена ясность, доктор Пларр испытывал странную потребность выражаться предельно точно. Он добавил: – Думаю, что нет.
– Я тоже… хотя… Это страшно глупо, но, когда со мной тот тип, я говорю о священнике… ну о том, кто собирается меня убить… я чувствую… Знаете, была даже минута, когда мне показалось, что он хочет мне исповедаться. Мне, Чарли Фортнуму! Можете себе представить? И ей-богу, я бы отпустил ему грехи… Когда они убьют меня, Пларр?
– Не знаю, который сейчас час. У меня нет часов. Наверно, около восьми. Перес даст тогда команду парашютистам. Что будет дальше, один бог знает.
– Опять бог! Никуда от этого дурацкого слова не денешься, верно? Может, все-таки пойти и немного послушать? Вреда от этого не будет. А ему приятно. Я имею в виду священника. Да и делать все равно нечего… Если вы мне поможете.
Он оперся рукой на плечо доктора Пларра. Весил он на удивление мало для своей комплекции – будто его тело было надуто воздухом. Он старик, жить ему все равно осталось недолго, подумал Пларр и вспомнил тот вечер, когда встретил его в первый раз и они с Хэмфрисом тащили его, несмотря на все протесты, через дорогу в «Боливар». Тогда он весил куда больше. Они не сделали и двух шагов к двери, как Чарли Фортнум остановился и будто застыл на месте.
– Не могу, – сказал он. – Да и к чему это? Не хочу в последнюю минуту подлизываться. Проводите меня назад, к моему виски. Это и будет мое причастие.
Доктор Пларр вернулся в соседнюю комнату. Он встал рядом с Акуино, тот сидел на полу, недоверчиво наблюдая за движениями священника. Словно опасался, что, двигаясь взад и вперед возле стола и делая таинственные жесты руками, отец Ривас готовит ловушку, замышляет измену. Доктор Пларр вспомнил, что все стихи Акуино были о смерти. Видно, он не хотел, чтобы под конец ее у него отобрали.
Отец Ривас читал отрывок из Евангелия. Читал он не по-испански, а по-латыни; доктор Пларр давно забыл те немногие латинские слова, которые когда-то знал. Пока голос торопливо произносил фразы на этом мертвом языке, он следил за Акуино. Быть может, остальные думали, что, опустив глаза, он молится; у него и в самом деле промелькнула в голове какая-то молитва – или по крайней мере мольба, полная недоверия к себе, мольба о том, чтобы в нужный момент у него хватило сил и решимости действовать быстро. Если бы я был с ними по ту сторону границы, подумал он, как бы я поступил, когда мой отец молил о помощи во дворе полицейского участка? Вернулся бы я назад к нему или спасался бы сам, как они?
Отец Ривас стал совершать последование мессы и освящение хлеба. Марта смотрела на мужа с гордостью. Священник поднял тыквенный сосуд и произнес единственную фразу из всей службы, которую доктор Пларр почему-то еще помнил: «…сие есть Тело Мое, которое за вас предается; сие творите в Мое воспоминание» [Евангелие от Луки, 22:19]. Сколько поступков совершал он в своей жизни в память о чем-то забытом или почти забытом?
Священник опустил сосуд. Он встал на колени и сразу поднялся. Казалось, ему не терпится поскорее закончить службу. Он был как пастух, который спешит загнать стадо в коровник до начала грозы, но пустился домой он слишком поздно. Репродуктор гаркнул свое сообщение голосом полковника Переса: «Торопитесь выслать к нам консула и спасти свою жизнь. У вас остался ровно час». Доктор Пларр заметил, что рука Акуино крепче сжала автомат. Голос продолжал: «Повторяю, у вас остался всего один час. Освободите консула и спасите свою жизнь».