Ребекка умеет читать. У нее даже есть несколько книг, добытых у горных людей. Научилась читать сама, ей немного помогал старик, который помнил буквы. Пара книг у нее из самой Империи. Новой Империи. Не Старой. Иногда мне хочется думать, что она не леди Солт, а леди Флайт.[2] Что она хочет покинуть деревню. Что ищет большего. Намного, неизмеримо большего.
Но я смотрю в эти глаза в предрассветном полумраке, такие близкие, такие далекие, и понимаю, что она никогда не откроет мне этого, сколько бы я ни прожил здесь. Даже в постели Ребекка сохраняет что-то от леди Солт.
Мы лежим под толстыми одеялами в объятиях друг друга, и ее волосы щекочут мою щеку. Ребекка спрашивает:
— Это вещь из твоего мира? Ты знаешь, что это?
Я немного рассказывал ей о своем прошлом и откуда приехал в деревню, в основном сказки на ночь, когда она не могла уснуть: маленькие фантазии о золотых шпилях и миллионных толпах, истории, настолько странные для деревни, что должны существовать только во сне.
Жил-был глупый человек.
Давным-давно существовала Империя
Она твердит, что не верит мне, и по-своему права. Странно, что беседа любовников может быть столь мрачной. Насчет Гановера я говорю чистую правду:
— Ничего подобного я не помню. Если эта штука принадлежит Империи, значит, появилась там поздно, после того как я ушел оттуда.
— Ты в самом деле можешь ее починить? — не унимается она.
— Я смогу починить все, что угодно, — улыбаюсь я. И сам верю своим словам. Просто пока не знаю, хочу ли починить Гановера. Потому что не ведаю, что он собой представляет.
Но мои руки не лгут. Они дрожат от нетерпения приняться за дело: исследовать, понять, с чего начать. Даже здесь, в постели с потерянной любовью Блейка.
Я пришел из того моря, которое любит леди Солт. Был выброшен на берег, будто обломок кораблекрушения, и починен. Несмотря на тщательную подготовку, мое судно оказалось поврежденным. Сначала штормом, потом ударом о рифы. Всплыв на поверхность, я умудрился вскарабкаться на плот за несколько минут до того, как создание моих рук утонуло. Меня выбросило на берег неподалеку от деревни. Постепенно жители приняли меня в общину. Не продали горным людям.
Я совсем не собирался оставаться. Не думал, что удрал достаточно далеко и спрятался достаточно надежно. И хотя между мной и Империей появилось некое расстояние, я устраивал ловушки, ставил капканы, распространял фальшивые слухи. Делал все, что мог, лишь бы навсегда покончить с прежней жизнью, и все же беспокойными, бессонными ночами ждал: вот-вот меня найдут.
Отец говаривал, что даже неудача может обернуться успехам. Не знаю, стоит ли ему верить.
Прошло три дня, а я все еще чиню Гановера, иногда с помощью Шайвера, иногда один. Пока не начался сезон рыбной ловли, у Шайвера не слишком много дел. Но это не означает, что он обязан горбатиться в моей захламленной мастерской. Особенно когда по соседству имеется кузница, где обитает прелестная дочь Гроувера, которую Шайвер обожает.
Блейк утверждает, что приходит полюбопытствовать, как продвигается ремонт, но мне кажется, его интересует моя скромная персона. После того как леди Солт его бросила, он женился на другой — ткачихе, но год назад она умерла родами и унесла с собой ребенка. Теперь Блейку постоянно видится несостоявшееся прошлое: жизнь, которая могла быть у него, останься с ним леди Солт.
Я все еше помню великодушного Блейка, щедрого Блейка, веселого Блейка, который мог вскочить на стол, держа в руках кружку пива, сваренного людьми с гор, и рассказывать забавную историю о приключениях в унесенной штормом лодке. Тогда он не боялся подшучивать над собой. Но теперь осталась только ненависть. Ко мне. Остались только кустистая маска бороды, скрывающая лицо, давящий взгляд и поджатые тонкие губы.
Если бы я был другим человеком.
Если бы я меньше любил леди Солт.
Если бы она по-прежнему желала его…
В мастерской сейчас мы вдвоем: он и я. Гановер лежит на столе, окруженный внутренностями шестерней, пружин и спекшихся кусков металла, давно утративших свое истинное назначение. Даже сейчас, спустя некоторое время, от Гановера пахнет водорослями, солью и смазкой. Я все еще не знаю его. Не знаю, для чего он предназначен. И почему он здесь. Мне кажется, он сработан в Империи, но точно сказать нельзя. Шайвер упорно считает, что Гановер — скульптура, вымытая с океанского дна. Но никто не лепит скульптуры с таким количеством подвижных частей.
— Заставь его работать, — приказывает Блейк. — Ты мастер. Почини его.
Мастер? Я единственный в этой местности, кто обладает кое-какими знаниями. На сотни, может, тысячи миль в округе.
— Попытаюсь, — отвечаю я. — Но что потом? Мы не знаем, что он умел делать.
Это главный вопрос. Возможно, главный в моей жизни. Поэтому я и не тороплюсь чинить Гановера. Мои руки уже знают, куда приладить большинство частей. Знают, какие поломки случились в остальных и почему.
— Чини, — настаивает Блейк, — или на следующем собрании Совета я попрошу, чтобы тебя отослали к горным людям. Поживешь пока с ними.
В его глазах горит неприкрытая ненависть к себе. Горит убежденность в серьезности собственных намерений.
— Пока? И что это докажет? Если не считать моей способности жить в пещерах с пастухами?
Мне почти хочется услышать ответ. Блейк плюет на деревянный пол.
— От тебя нам все равно никакой пользы. С какой радости мы должны кормить тебя? Давать крышу над головой…
Даже если я уйду, она к тебе не вернется
— Что, если я починю его, а он, кроме как моргать, ничего не умеет? Или окажется чем-то вроде фонаря, годным только на то, чтобы отбрасывать свет? Или сыпать бессмысленными стихами? А вдруг починю его и он убьет всех нас?
— Плевать, — рычит Блейк. — Почини его.
Скалы, окружающие деревню, довольно низкие, как плечи поникшего гиганта, и заляпаны птичьим пометом. Потеки помета и булыжники белыми венами разделяют темно-зеленую растительность Толстые, словно закованные в чешуйчатую броню, ящерицы шныряют в кустах. Здесь же находят убежище крошечные птички, чьи пронзительные черные глазки смотрят из теней. И стоит запах, чем-то на поминающий мятный. Чуть ниже — бухта, где Шайвер нашел Гановера.
Мы с Ребеккой идем туда, за деревню, достаточно далеко, чтобы нас не увидели, и долго разговариваем. Находим старые тропинки и бродим по ним, иногда веселые, иногда серьезные. В Сэндхейвне мы ведем себя иначе.
— Блейк окончательно озверел. У него настоящая паранойя, — сообщаю я. — Ревнует. И обещает прогнать меня из деревни, если не по чиню Гановера.
— В таком случае почини Гановера, — советует Ребекка.
Мы держимся за руки. Ее ладонь — в моей, теплая и потная. Каждая минута, которую я провожу с ней, ощущается как нечто незаработанное, неожиданное, то, чего никак нельзя потерять. И все же что-то во мне восстает. Очень уж утомительно постоянно доказывать свою значимость в глазах деревенской общины.