22
Рыжий медвежистый доктор спустился сверху, насвистывая.
— Ждете? Уснул парнишка. Правду сказать, это не очень приятно, когда рану чистят. Вот вам сувенирчик.
Он протянул мне на ладони извитый осколок зеленоватого толстого стекла.
— В медальончик вставьте. В общем, йоду вы не пожалели… Карточку, Надежда Степановна, заполнили? Давайте я ее заберу.
— Доктор, переливание делали?
— Пульс у него неплохой… Хороший, говорю, у него пульс. А вам пора бы и очухаться, папаша!
— Видите ли, доктор, я не специалист «скорой помощи».
— Хорохоритесь — и то неплохо, — миролюбиво ответил доктор, — и то хлеб. Недельки через две будет бегать ваш сынок. Только вы очертя голову его не спускайте. Как лето начинается, так и пляжный травматизм! Ну же!
Доктор снова ткнул меня в грудь раскрытой пятерней.
— А навещать его можно?
— Я говорю — пора очухаться! Перепишите, Надежда Степановна, ему распорядок.
— Вы не знаете моей жены, доктор. Так она и будет дожидаться приемных дней! Да она и не уйдет отсюда.
— А где она сейчас?
— На Старобельских островах…
— Далеконько забралась…
— Вот, поеду обрадую…
— А вы поаккуратнее! — вмешалась медсестра. — Поосторожнее. Хоть и вправду уж — миновало…
— Спасибо. Спасибо вам. И вам, доктор, спасибо!
— Может, валерьянки накапать? — все же спросил доктор…
Столетние тополя в парке по-прежнему шумели вершинами, а пониже, на уровне аллейных фонарей, тренировались летать подрастающие галчата, и, пока я смотрел на них со скамейки, ко мне пришло давно забытое желание как следует закурить. Однако вокруг было пусто, да и откуда взяться народу в больничном парке в жаркое июльское воскресенье? Хорошо хоть, щебетали на лавочке неподалеку две старушки в белых платочках и с розовыми лицами — видать, присели передохнуть, притомясь по дороге из бани. Щебетание их было умиротворенным, благостным, когда все на земле хорошо, но, прислушиваясь к их разговору, я разобрал нечто совсем противоположное: старушки отдыхали после трудов праведных в морге, и речь их была большей частью о том, почему оказались покойнику тапочки тесны.
— По земле, видать, походить еще хотел, не больно-то на небо торопился…
— И то сказать, без малого век потопал, ты погляди-кось, не мужичьи ступни, а вылитые коренья!
— Теперь уж таких не будет, кто бы и душу и грешное тело исцелять мог, матушка богородица, царица небесная…
— И то сказать, загостился! Мы уж с тобой давно бабки, а ведь и у него Валерик правнучек не первый.
— А не хотел, видать, к господу спешить…
— И то сказать, нешто у отца нашего Иисуса Христа других праведников мало?
…А это ведь они о том самом кофейноголовом деде, что Валерика у нас на пристани купал! О колдуне этом Лягкове, которого мама Лена расхваливала! Отсидел, знать, знахарь свое на бережку под солнцем… Некому теперь будет мне советы по моторам давать, Валерика закалять, и сынку теперь Валерика к озеру ревновать не придется. Такие, значит, события в нынешнюю жару происходят!..
— Бабушки, вы, извините, не деда ли Лягкова провожать собрались?
— Пошто интересуешься, молодой человек, знал его ай нет?
— Беседовали, когда он на озеро с Валериком приходил…
— Его, молодой человек, его… И то сказать, преставился Хрисанф Иваныч…
— А мы Хрисанф Иваныча ситенские сродственницы. Такое уж наше старушье дело — своих к господу богу обряжать.
— И то сказать, Макаровна, пошли потихоньку. Бог с тобой, молодой человек!..
— Спаси и помилуй тя царица небесная!..
Пошли они неторопливо, два очень старых человека, выполнивших предназначенную для них работу. Про стариков никогда не скажешь, что ходят они тяжело, даже если они еле движутся, — просто ходят они устало и как бы с пренебрежением к тому, на что ступают. Наверное, земля настолько знакома им, что в них уже не находится отзвука ни траве, ни песку, ни жесткому цементу. И белые старушечьи платочки я разгадал: это ведь они шли с последнего земного обряда, а к выносу тела, к обряду неземному, придут они в трауре, в платках черных…