А может быть, у них в деревне Ситенке, колдовской и знахарской, обычай таков?
Скрылись старушки под пологим уклоном ручья Язынец, и я поднялся со скамьи: надо было продолжать задуманный с утра день, но прежде требовалось позвонить домой маме Лене — насчет сынка, а затем добраться с Робертом в Старобельскую луку, к своему покинутому становищу.
Но оказалось, что я тоже еще недостаточно знаю свою жену, потому что чавкнул тормозами у крылечка больницы запыленный грузовик и с подножки его жена спрыгнула прямо на крыльцо, еле успел я ее перехватить. Когда она увидела меня, живого и невредимого, глаза у нее стали как у прыгающего впервые парашютиста.
— Он спит, — успел сказать я, и это меня спасло.
Жена отвернулась от меня, взялась за дверной косяк, и полоска незагорелой кожи жалобно засветилась у нес над воротничком.
— Ну-ну, спит он. Все в порядке…
Но она продолжала реветь.
— Я же тебе говорил, мамаша, — выглянул из кабинки шофер, — в наше время, да чтобы техника подвела! Может, на радостях подкинешь?..
Жена замотала головой, и я протянул шоферу трешку.
— Пылю, гляжу — женщина голосует. Гляжу — не в себе, — оправдывался он, — гляжу — бледная. Разве не поможешь? Мне ведь и вовсе не сюда ехать было… А теперь уж, на радостях… Много отвалил, пожалуй… Порядок, значит? Я ж ей говорил — разве техника счас подведет? Да ни в жизнь!
Он тронулся было назад, но остановился:
— Может, обратно подвезти? Много ведь отвалил-то… Нет? Ну, коли на радостях…
Мне с трудом удалось оторвать жену от дверного косяка и увести на скамью.
— Как дама к нам явилась — я не помню. Я к молодоженам бросилась, к байдарочникам. Он такой очкарик длинный, просто ужас, говорит: «Куда же я вас повезу в такой ветер?» Потом согласился, перевез посредине, где потише… Ой, как я боялась на этой байдарке, кто бы знал! Глаза закрыла, только, думаю, чтобы голова не закружилась, чтобы равновесие не потерять. Мне девушка советовала, как сидеть, а я, как дура, ничего не понимаю… И деньги забыла! Вспомнила, когда на дороге около деревни оказалась, и машина пылит. Ничего, довез… Попробовал бы не довезти!
— Хоть теперь-то успокойся… Рану обработали, укол от столбняка сделали, заснул. — Технология любого дела всегда действовала на жену успокаивающе. — Доктор говорит — через две недели будет босиком бегать.
— Правда?
— Ну, докторам надо верить! Мне он как мужик мужику говорил.
— Правда? А с брюками у тебя что?
— Ты лучше представь, что сынок подумает, если он тебя такую зареванную увидит! Каков будет моральный фактор?.. Меня, правда, к нему не пустили…
— Пусть попробуют!
— Я им точно так и сказал. Ты только подтянись. Медицина свое дело сделала, теперь моральный фактор нужен!
— Ты не думай, я успокоюсь. Это я оттого, что все в порядке. Всего ведь надумалась… Из-за какой-то шляпки!
— Ну-ну, возьми себя в руки, а то я милицию позову!..
— Эх вы! — жена наморщила опухший носик, подумала немного. — Ну что с вами делать? Сейчас на ноги встану, и все.
Она действительно встала на ноги, как боксер после нокдауна, походила по хрустящей дорожке, отерлась, глядясь в стекло на входной двери, и в приемном покое с нею разговаривали не то что со мной: ее и умыться сводили, и халат ей белый дали, и наверх пустили.
— Ты лагерь сворачивай, — приказала она мне с лестничной площадки. — Без сынка нам нечего прохлаждаться. И домой позвони, предупреди.
Стояла она там в белом халате суровая и отчужденная, и я вспомнил, что такой же новою и чужой она была, когда я провожал ее рожать сынка, и я тогда обижался на ее недоступность, а роды были такие тяжелые, да и вообще ей нельзя было, оказывается, рожать, ее еле выходили, и теперь после всего пережитого она даст себя, пожалуй, резать на ремни.
— Ты домой пообедать сходи, — напомнил я, — вернее, поужинать, что ли.
— Ладно, — она сдвинула брови, — а ты тоже ступай…
Полураздетый Роберт сладко спал на заднем сиденье катера, а на переднем, опорожненная на две трети, стояла бутылка из флотского запаса, а подле нее находились кусок хлеба и полтора не имеющих отношения к катеру помидора. Забытый всеми полиэтиленовый пакет с мороженым висел на прежнем месте, наполненный теплым молоком. Ящик с праздничным запасом был заботливо прикрыт курткой Роберта. Я пересчитал содержимое ящика, убедился, что пиршество на переднем сиденье происходило не без флотской доли, но Роберта будить не стал, а отправился за обещанным Сергею хлебом. Я про хлеб и забыл. Вот была бы, называется, уха!