— А! — сказал Арсений Егорыч, покачал рукомойник, плеснул себе пару раз на лицо, вытерся своим, в синих крестиках, рушником. — Ты, Енька, вспомни-ка лучше, куда я зеленую ту кандейку задевал, что чернявый оставил, когда вы с Полиной заявились.
— Канистру, что ли, батюшко?
— Канистру, — передразнил Арсений Егорыч, — все-то ты знаешь!
— Дак уж, — согласилась Енька. — На мельнице она, в притворе стоит. Масло машинное в ней. Забыл, батюшко?
— Ладно, стол справляй! Где Филька?
— Спит, болезный.
— Болезный! Бражку лопать он не болезный.
— Бог с тобой, батюшко, — сказала Енька и уронила нож.
— Ты чего это, безрукая? Ты чего мне мужиков кличешь? Мало их у тебя было? Знаешь какие ныне мужики? Подворье по бревнышку разнесут!
Арсений Егорыч стащил с печи Фильку и пошел к себе.
Полина все также спала на спине, улыбалась, и губы ее шевелились, будто она с кем милуется в эту минуту.
«С лейтенантом своим лелькается», — обливаясь черным холодом, представил Арсений Егорыч и сдернул с нее одеяло.
— А ну вставай, Пелагея, вставай!
Та было дернулась, но потом опомнилась, лениво потянула на себя одеяло и отвернулась к стенке.
— Ой же, рано еще, старый… Света нет… Да и устала я. Полежи рядышком, Орся…
Арсений Егорыч даже задрожал:
— Устала? С чего это ты устала?
Он, как змею, сорвал с себя поясной ремешок и ожег ее по выпуклому спокойному бедру.
— Устала? Пахала, поди? Жнитво истомило! Нагишом на мороз пойдешь!
Полина, плача и прикрываясь от него схваченной впопыхах одеждой, отступала к двери:
— Нечего меня держать! Сам, сам меня замучил!
— А ты и не рада! Живешь, как барыня, любишься досыта, и все те плохо! Я тя проучу, я тя научу!
Полина, сдернув с лежанки валенки, а с крючка полушубок, выскочила из комнаты.
Арсений Егорыч остыл, вдел обратно ремень, огладил волосы и, оглянувшись, перекрестился на Петра и Павла. Так уже бывало, что Полина убегала от него на чердак. Пущай на холодке выревется.
3
Позавтракали ладно, вчетвером, сидя за столом в светлом углу, по очереди отлунивая ложками студенистый овсяный кисель в глиняной латке, по очереди пронося ложки над столом.
Во главе стола Арсений Егорыч снова обрел хозяйскую стать, приказал Еньке подать мужикам на загрыз мяса из третьеводних щей, а женщинам позволил свекольный чай забелить на треть молоком.
День впереди предстоял трудный.
В слабом свете будничной коптилки разглядывая заплаканную Полину, в мыслях своих Арсений Егорыч был от нее далеко. Надо было на волокушах, пользуясь сухой погодой, притащить с Вырубов колхозного сена. Какого, к ляду, колхозного? Кончилось это все. Косили, правда, осенью наволоцкие бабы-колхозницы, метали со стариками да ребятьем стога, хорошо сметали, Арсений Егорыч дважды проверял, а теперь ни колхоза, ни коров колхозных, ни Наволока самого нет — торчат по-над Спириной горкой печные трубы, печи эти голые — будто староверские жмени, а люд, кто цел остался, сверчку молится в курных баньках у Наволоцкого озера. Стога на Вырубах — господу богу да проезжему молодцу, а на остатнюю корову наволоцкие бабы что ни то поближе отыщут.
Так что сено вырубское Арсений Егорыч считал уже своим, хотя бы потому, что добираться к нему с Выселков было гораздо ближе, чем из Наволока.
Крайне удручало Арсения Егорыча отсутствие коня, которого конфисковали в орудийную упряжку отступавшие артиллеристы. Однако, стиснувши зубы, можно было управляться с хозяйством и без лошади, на бабах да Фильке, а изредка и самому для примера впрягаясь в волокушу.
Впрочем, дела-то меньше было, чем дум, поскольку занесло окрестные тропы и дороги по брюхо кирасирскому жеребцу, да и ездить некуда было, разве что приключений себе искать. Все у Арсения Егорыча в Выселках находилось при доме: дрова, сено, корм разный; колодец — и тот внутри ограды выкопан, даром что речка рядом. Рассчитывал Арсений Егорыч, что на какую-нибудь сторону да окончится война, исстрадается народ, образумится, за хлеб собственный возьмется, на других не надеясь… Вот тут-то и можно будет настоящему хозяину сызнова начинать.
И потому программа выживания была у Арсения Егорыча расписана на каждый день, тем более господь бог и святые апостолы миловали: с самой осени война обходила Выселки стороной.
Совсем высоко поднялось настроение у Арсения Егорыча после завтрака, когда Енька доложила ему результаты обследования Марты:
— Двойня, батюшко, у нее будет. Так они и порхаются, прикладываются на оба бока. Верно говорю, батюшко.