Ануш — невысокая смуглая девушка с отважно-доверчивыми глазами и лицом всегда улыбающимся или накануне улыбки. Георгий Хронов — тощий лохматый меланхолик с бровями зигзагом и грустными перекосами носа, губ, плеч. В его бледности, печали, походке было нечто неуютно-комическое.
Хозяева следили, как бережно Гоша придерживает Нюшу, сдрыгивающую у порога разноцветную босоножку. Гоша был печален, как звуки гармоники в старом фильме про Париж. «Кому такой может не понравиться?» — возмущенно думал Стемнин.
— Как стать Вазгеном? — спросил Гоша, беспокойно озираясь по сторонам. — Может, есть какая-нибудь клиника или диета?
— Георгий, это не смешно! — Ануш пыталась сделать сердитое лицо.
— Какой там смешно! Хочу быть Вазгеном, а не выходит! Не получается! Каждое утро бегу к зеркалу с надеждой. Ну? А? — Лицо Гоши погасло. — Нет. Опять не Вазген.
— Зачем надо было покупать маме турецкий шарфик? С ума сошел?
— Откуда я знал, что он турецкий? И, главное дело, что ж, каждый раз коньяк «Арарат» покупать твоей маме?
— Блины стынут, уважаемые! — Широким жестом Паша загонял всех в столовую.
— А нет ли вместо блинов мацуна? Поел — раз! — и у тебя фамилия заканчивается на «ян».
— Садись, болтун! Ребята, извините нас.
Блины манили — кружева карамельной позолоты, пшеничные, гречишные и маисовые — три столба, три неровные горячие стопки, три тома вкуснейших страниц, пестрых по краю. Стол цвел, благоухал и позванивал роскошью.
— Что ж ты, Георгий, такого маху дал?
— Какого еще маху! Можно, я с этого краю сяду? — Гоша равнодушно пересел поближе к блинам. — Чтобы не потревожить.
— Да, Гоша. Сыграл ты Пукирева![1]
— Илья! Мы ведь едим, кажется!
— Вина?
— Не возражаю.
Чинность первых минут застолья сошла на нет.
— Мама вбила себе в голову, что я с Георгием встречаюсь исключительно из упрямства, а на самом деле мне нужен Гамлет Симонян. Можете себе представить? Гамлет! Утром говоришь: «Гамлет, покушай омлет!»
— Ну вот, — промямлил Гоша. — Она уже воображает себя с ним по утрам!
Блины таяли, беседа распалась на реплики. Говорили о даче, о затопленной станции «Мир», о Лининой поездке в Германию, так что не сразу заметили, что бывший преподаватель сосредоточенно уставился на свои сплетенные пальцы и вовсе не интересуется общим разговором. Когда же наконец заметили и спросили, не собирается ли он к морю, Стемнин ответил невпопад:
— Надо вот что сделать. Ты, Георгий, не сердись, но с тобой объясниться толком невозможно.
Присутствующие переглянулись. Хронов обиженно загудел:
— Почему это? Я что, глуп? Между прочим, я много слов знаю. Например, «густопсовый» или «запридух».
Заулыбались.
— Вот о чем я и говорю! У тебя наружность и манеры такие… отвлекающие. А объясниться с Нюшкиными родителями тебе кровь из носу — надо! Переломить отношение, дать почувствовать, что им не стоит тебя опасаться.
— Как будто это и так не видно, — буркнул Георгий.
— Не видно. Им — не видно. Они уже настроены. А пока ты будешь маячить со своими вздохами и бровками, ничего не изменится.
— Что ты предлагаешь? — спросила Лина.
— Нужно написать им письмо. Понимаете? В чем плюсы письма? Во-первых, в письме всегда можно сказать то, что хочешь. Именно то, что нужно. Обычно ведь как? Начали о чем-то говорить, тут вдруг какая-то реплика не по теме, ну и весь разговор потянуло в сторону.
— Точно, — согласился Георгий. — Вот я помню, репетировали мы «Горе от ума», разбирали мотивацию Софьи, почему она так холодна с Чацким…
— О чем и речь, Гоша, — перебил его Стемнин. — Еще минута, и я сам забуду, что хотел сказать, а буду думать про Софью. Или про Петра.
— Так вот, Софья…
— Георгий, тебе неинтересно, что ли? — Ануш махнула на Хронова рукой. — Илюша, что там во-вторых?
— Во-вторых, в письме… — Стемнин помычал, подбирая слова. — Когда я читаю, меня не отвлекает образ пишущего. Так ведь? Я часто думаю: если бы романы или стихи мы не сами читали, а слышали прямо от автора… Например, Достоевский нам читал бы лично. Сидел бы тут со своей бородой, с глазами больными… Или Мандельштам. Не уверен, что мы тогда смогли бы их оценить в полной мере.