– А шейнем данк. Чаю не хотите с берцелем? Только вчера испекла.
– Домой тороплюсь.
– Ну тогда зай гезунд. И скажите Любе, чтобы домой шла немедленно.
– Обязательно, – Травин не успел на шаг отойти, как окно с треском захлопнулось.
После Баториевого пролома город перетёк в Алексеевскую слободу, по левую руку, в направлении завода «Металлист», виднелись высокие здания и производственные трубы, а по правую, до реки Великой, раскинулась типичная русская деревня – с одноэтажными бревенчатыми домами, курами, огородами и банями, которые топили по-чёрному. Один из таких домов достался Травину, считай, почти задаром, за один бумажный червонец в месяц – владелец, работавший на пивоваренном заводе, прошлой зимой утонул, унаследованный дом поделили между собой два сына. Младший уехал на заработки в Ленинград и возвращаться не собирался, а старший жил в соседней, через забор, избе. Наследство продавали, но численность псковского населения, выросшая за последние несколько лет, замерла и даже уменьшилась, те, кто помоложе, перебирались в областной центр, пожилое поколение от отсутствия жилья не страдало, поэтому покупателей пока что не было. Вот и пустили жильца из приезжих, чтобы зря имуществу не пропадать, и не пожалели, правда про себя перешёптывались, что глуповат – чужой дом за свой счёт принялся ремонтировать, стены конопатить да полы перетягивать, даже малую печку переложил, разве ж с посторонним имуществом так поступают. Но чего ещё от этих приезжих из Москвы ждать, лопухи.
Пятистенок делился на две части – тёплую и холодную. В центре тёплой части стояла огромная печь, у окна – стол с тремя стульями, у противоположной стены ещё один стол с примусом, шкаф с резными шишечками, комод и сундук, два дальних угла были выгорожены дощатыми стенами. В холодной части между хозяйским сеновалом, который в апреле уже опустел, и ещё одной небольшой печью стоял мотоцикл с коляской и гордой надписью INDIAN на бензобаке, в ближнем углу – двухпудовая гиря Песковского литейного завода, под балкой висел мешок с песком. В дальнем углу под деревянным люком был устроен ледник.
В тёплой части за столом сидели две девочки, одна лет восьми-девяти, светловолосая, в полосатом платье, и вторая постарше на несколько лет, с тёмными волосами и карими глазами, они листали толстую книгу, перешёптывались и смеялись. Рядом лежали исписанная наполовину тетрадь и учебник арифметики Рашевского.
– Привет, дядя Серёжа, – светловолосая девочка вскочила, забрала покупки. – Я кашу пшённую сварила. Что ты принёс? Ветчину? Ух здорово, а то мы тебя ждали, аж живот сводит.
– Клади всё на стол, – Сергей прошёл в свой отгороженный угол. – Люба, твоя мама сказала, как я тебя увижу, отправить домой.
Темноволосая приподнялась.
– Не торопись, я до дома ещё с полчаса буду идти, а то и дольше, ешьте, меня не ждите. Никто не заходил?
– Варвара Алексеевна не заглядывали-с, – светленькая девочка лукаво улыбнулась, Люба прыснула. – Дуются. Только, дядя Серёжа, если ты с ней не помиришься, она мне опять «посредственно» будет ставить, а я всю таблицу умножения выучила и задачки правильно решаю. А так получается, что Люба со мной занимается зря.
– Оценки, Лиза, не главное, – Травин положил в портфель полотняные штаны, фуфайку и банное полотенце. Общественные бани работали до девяти вечера, стоили двадцать копеек, но, если сунуть сторожу сверху гривенник, можно было хоть всю ночь плескаться. – Главное – как ты свои знания сможешь применить.
– А я стишок новый выучила, про тебя, – похвасталась Лиза. – Рассказать?
– Давай, – Сергей пошарил в комоде, мыло заканчивалось.
– Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне, с цифрой пять на медной бляшке, в синей форменной фуражке? Это он, это он, дядь Серёжа почтальон.
Сергей засмеялся. Этот стишок он в детдоме учил. Точнее говоря, будет учить лет через семьдесят. Воспоминания подступили и так же быстро отхлынули, вызвав приступ головной боли.
В детдоме в России, только не советской, а вполне капиталистической, в 1997 году его звали Женей Должанским, а шесть лет назад он оказался в этом времени в теле контуженого и практически мёртвого красноармейца, Сергея Олеговича Травина. Это – почти всё, что он мог припомнить без прострела в голове, доводящего до потери сознания. Образы прошлой жизни и Травина, и Должанского всплывали временами, реагируя на те или иные события, и он старался не ворошить в памяти то, что, кроме газет и ламповых радиоприёмников когда-то, есть интернет и телевидение, что люди могут летать не только на дирижаблях, но и в космос, и что у прежнего Должанского не было одной ноги после одной неприятной заварушки в маленькой тропической стране. А вот стишок всплыл, как и образ учительницы начальных классов. Сергей усилием подавил попытку вспомнить её имя и фамилию, поморщился.