– Где твоя часть? Какое у тебя было боевое задание? Это ты атаковал танки при Ольховатке? Женька падал, поднимался или его поднимали, вытирали ему кровь и пот с лица мокрой засаленной тряпкой, и все начиналось вновь.
Приход Йориха, несмотря на то, что Соболев так и не понял, зачем это все было, дал ему лишь небольшую передышку. Как только немец вышел из избы и тарахтенье его мотоцикла затихло вдали, двое тех самых селян вновь, подхватив его под руки, поставили перед занявшей за столом место немца Киртичук.
– Тварь! – процедила она. – Ты, сука, будешь говорить, или будешь молчать?
Удар по рёбрам пришёл одновременно с двух сторон, выбил моментально только что восстановившееся дыхание, и Женька, кашляя от боли, вновь повалился на пол.
– Поднять его, поднять! – орала эсэсовка. – Ты, мразь, о чем он говорил, какие это были голоса?
Все опять заволокло туманом, его сознание как будто отключилось, ещё один прямой удар в лицо почти выбил из него дух. Он ещё раз слабо помотал головой, пытаясь хоть как-то восстановить прерывающееся, пульсирующее кровавыми сгустками дыхание.
– Молчи, держись …, – пришёл в мозг голос, и сразу оборвался, ибо прямой удар кованым сапогом в грудину ещё раз бросил его назад, он ударился головой о лавку и все в глазах вдруг стало ярко-кровавым….
– А, можа, он вообще нимой? – протянул один из детин-полицаев, переворачивая бессознательное тело Соболева, скрюченно лежащее на дощатом полу.
– Идиотина! – заорала в ответ Киртичук. – Как бы его немого за самолёт посадили? В погреб его, к тому танкисту, допросим ещё раз завтра, как очухается, гадина!
И смачно сплюнув на пол, она потянулась за стоящей в углу матово-зеленой бутылью с самогоном.
Им не пришло в голову полностью его обыскать, и поэтому никто не мог заметить листок старой смятой бумаги, который Соболев практически неосознанно спрятал под рваную гимнастерку в самый момент начала того авианалета у церквушки.
Глава 12
1812 г., Алексей Берестов
Берестов не пошёл далеко навстречу мюратову парламентеру. Желая дать Неверовскому лишние минуты для отхода на неудобную для вражеской кавалерии позиции, он, как и раньше, тяжело воткнул окровавленную саблю в глинистую землю, и остановился, держась за эфес и осматривая все вокруг. То тут, то там, в мятой траве мелькали яркие пятна и шевелились тела: синие, зеленые, чёрные, алые. Везде валялись щепы, разбитые палаши и штыки, глухо и где-то далеко стонали раненые, хрипели умирающие кони. Как ему это было знакомо, сколько раз за последние годы он озирал поле боя, на которое его забрасывал незримый глас! Но теперь его била и шатала лихорадка от сабельной раны на плече, нестерпимо грызла боль от сломанной правой руки, пот лез в глаза, разум начинал холодеть.
– Думай! – приказал он себе. – Вот перед тобой враг, с которым ты раньше не сталкивался, такой же, как ты, и одновременно чуждый тебе! Ты должен задержать его, больше ничего не надо. Хотя бы ещё час. Господи, дай мне этот час!
Он завистливо глянул в уже начинающие темнеть перед скорым дождем небеса, быстро, наспех, трижды перекрестился, и обратил взор на французского кавалериста. Тот был уже рядом, в сияющем белом мундире, и с двадцати шагов Алексей заметил его заинтересованное и при этом слегка надменное выражение лица. Остановив прекрасную белую арабскую лошадь, офицер как-то брезгливо отбросил грязно-белую тряпку, которой он махал в знак переговоров, и спешился. Берестов спокойно ждал, не говоря не слова, но француз торопливо приблизился, задорно глядя в глаза, и, сняв белую длинную перчатку, протянул руку.
– Шевалье Пьер де Кроссье, – представился он с легким гасконским, немного каркающим, но едва уловимым акцентом. – Второй адъютант его неаполитанского величества. Уполномочен вести переговоры с представителем русского командования.
Берестов нехотя и медленно, неожиданно для себя с трудом выговаривая французские слова и только пытаясь воспроизвести их характерный носовой тембр, назвал себя в ответ. Но более ничего не сказал, ожидая.
Французский офицер был почти на голову выше русского, его обрамлённое кудрями лицо с неожиданно тусклыми светло-синими глазами делали смешным усы, свисавшие двумя линиями строго вниз, как у казака-запорожца. В остальном он выглядел образцово, поражал молодцеватой осанкой и статью, а на белоснежном, без единого пятнышка, мундире, красовался орден Почетного Легиона, маленький белый крестик, обрамлённый дубовыми ветвями. На вид шевалье было лет 35.
– Вы уполномочены вашим командованием вести переговоры? – спросил он, с любопытством оглядывая раны Берестова, его заляпанный кровью мундир, залитое потом лицо, сжатый рот и торчащую в земле перед ним саблю с золочением на эфесе.