– Не знаю, Женя, как, но побежим! – прохрипел сержант. – Пусть и сил нет, но дёшево я не продам свою жизнь им. Подумай сам, браток, у кого мы в плену. Ладно бы немцы, так нет, это наши гады конченые, свою страну предавшие. Мне стыдно им сдаваться. Нет, стыдно!
Он вздрогнул, осекся, дернулся. Боль пришла вновь. Евгений вновь стал прикладывать к его лицу, плечу и груди мокрый вонючий лоскут, оторванный от гимнастерки. Танкист отключился....
Он очнулся вновь только под утро, и не спавший всю ночь Соболев понял, что ни у него, ни у лежавшего рядом на сырой земле человека не осталось никаких сил, энергии, желания, а вместо них только боль, голод, холод и страх неминуемой гибели. И именно в этот момент, когда уже не оставалось никакой надежды и жажды жить, Женька услышал это вновь. Снова, неумолимым ввинченным в затылок ударом, пришедший голос напомнил о себе.
– Беги! – не терпящим возражений повелением буквально разорвало ему мозг. – Беги, вы сможете!
Соболев устало закрыл глаза, стихло все: голос, боль от истязаний, надрывное дыхание лежащего рядом искалеченного танкиста. Он на мгновение погрузился в тишину, тут же прерванную близким рокотом моторов: судя по всему, где-то рядом двигались танки. Затем, очнувшись, как будто вынырнув из белесого тумана, он вдруг понял только одно: тот немец, который его допрашивал, сказал что-то важное, как будто он тоже знал про эти звучавшие у Женьки в голове далекие приказы. Значит, это не бред и не галлюцинация, как он думал, и значит....
«Тигров» было всего восемь. Они вошли в деревню рано утром, посеченные осколками и покрытые копотью, чтобы ждать здесь своих заправщиков. Это было все, что осталось от батальона в 32 машины, весь прошлый день безуспешно атаковавшего русские позиции. У одного танка попаданием снаряда заклинило башню, и он так смешно выглядел, со свернутой влево пушкой, ещё у одного пушку вообще сломало пополам, выгнув вниз. Порядка сотни немцев собрались вокруг, сновали туда-сюда и, ничего особо не делая, нервно поглядывали на юг. Оттуда все ближе и ближе, казалось, что уже всего в паре километров, раздавался гром и какой-то непрерывный гул, нарастая медленно, но неуклонно. Три раза в воздухе, справа и слева, но ещё далеко от деревни, стрекотала авиация, и каждый раз хаос среди солдат только усиливался. Два парня-полицая стояли тут же, тоже ничего не делая, только смотря на все раскрытыми глупыми зенками, один из них нагнувшись к уху другого что-то постоянно шептал, причём одно слово слышалось отчетливо и было повторено несколько раз:
–…Титькать, …титькать….
– Чего здесь ошиваетесь, вашу мать? – из хаты вышла заспанная Киртичук в помятой гестаповской форме и с хмельным выражением на лице. – А ну быстро, тащите из погреба летчика, его допросить еще надо и потом в расход, шевелитесь, бляди поганые, – закончила она, и, пошатываясь, вернулась обратно в избенку.
Мысль бежать тоже приходила ей в голову постоянно. Она с ужасом думала о том, что с ней будет, если вернуться Советы и она им попадётся. Ещё в 1936-м она работала окружным судьей в городке Почеп Брянской области и выносила приговоры местным вредителям и шпионам как на конвейере, особо не разбирая дела и не вдаваясь в бумажки: десять лет без права переписки, двадцать лет, высшая мера наказания – такова была линия партии и она ее проводила с удовольствием, решая судьбы людей. На них ей, естественно, было наплевать, она жила в казенной квартире и потихоньку копила ценности, которые часто перепадали ей через местное НКВД за приговор против нужного человека. Пока в 38-м не приехала ревизионная комиссия и не вскрыла обычную кучу нарушений в местном обкоме, суде и прокуратуре. Шишки повыше отправились сразу в лагеря и в расстрельные подвалы, а Киртичук неожиданно повезло: ее только сняли с должности и распределили старостой в одно из окрестных сел – за это, а также за то чтобы пропало ее личное дело, пришлось отдать новому назначенному прокурору Почепского района все накопленные кольца, браслеты и часы. Там, в деревеньке, она и сидела тихо и озлобленно на всех почти три года, пока не пришли немцы.
Сразу оказалось, что такие люди как она, ранее наделённые властью и на эту же власть сильно обиженные, им очень и очень нужны. В обветшалом деревянном здании бывшего почепского суда, который теперь стал немецкой комендатурой, оплывший жиром эсэсовский полковник, вызвавший Киртичук на разговор, даже не стал ее расспрашивать, а, вместо этого перебрав несколько засаленных листков с показаниями местных жителей о ее судейском прошлом, просто предложил ей должность старшего полицая, зарплату, форму и сухой паёк. Она сразу же рьяно взялась за дело, уже в первую неделю арестовав и повесив трёх партработников, оставленных в городке для организации местного подполья. Ещё одну, совсем молодую девушку, бывшего секретаря комсомола, которая под легендой местной учительницы работала горничной у гауляйтера, передавая информацию партизанам, Киртичук уже на третий день сама лично забила до смерти солдатским ремнём по оголенной спине, при каждом ударе приговаривая: