– Они меня уже не засудят. То, что мне тут эта … курва …,– он указал на дверь судейского кабинета, – … присудила, того все равно у меня нету. Единственное жильё не отнимут, пенсия у меня нищенская. А остальное – только ордена да лекарства, а более никого и ничего не осталось. А судить меня теперь может только бог, если он есть, да глас грядущего, который....
Он прервался, увидев, как я весь подался вперёд, моментально осознав смысл его последней фразы.
– Да, молодой человек! – сказал старик спокойно глядя на меня. – Глас грядущего, Я его тоже слышал.
… Мы сидели за низким полуразбитым столом в одинокой стариковской квартире, в пятиэтажном старинном доме без лифта и ремонта, спрятанном в одном из узеньких пресненских переулков. Даже удивительно, что загребущие руки московских чиновников сюда ещё не добрались и модный термин «реновация» не обрушил ещё это маленькое здание ради строительства на его месте очередного суперэлитного жилого комплекса. Сама квартирка, кстати, была малюсенькой. Майор в отставке Евгений Иванович Соболев (так звали моего нового знакомого) получил ее с женой ещё в 1960 году, после того, как уволился из армии в запас.
На столе стоял мясной пирог, коробка конфет, маленькая бутыль армянского коньяка – все, что я сам купил по дороге в подвальном магазинчике, когда шёл вместе со стариком к нему домой. Разговор предстоял долгий, мне очень хотелось услышать его историю, собственно, я первый раз за два с лишним года встретил в реальной жизни человека, как и я знающего про голос.
Дед, несмотря на возраст (а ему было 94), оказался бодрым и говорливым. Рассказывал про войну, про яростные воздушные сражения, в которых он бился под Курском, в Белоруссии, Польше…. Как брал Берлин и Прагу, как потом почти год стоял под Веной, восстанавливая местные аэродромы. Он был летчиком-штурмовиком, я слышал, на первом этапе войны это были практически смертники, атаковавшие с малой высоты и без какого-либо прикрытия наступавшие немецкие войска, и поэтому очень часто погибавшие.
– Вот, молодой человек, сейчас даже ваше поколение про войну не знает и помнит, а уж те, кто ещё младше…, – говорил он, попивая чай с несколькими влитыми туда каплями коньяка. – До ветеранов, понятно, что никому дела нет, ну раз в год на 9 мая нас поздравляют, конечно, даже надбавку к пенсии давали. Но что нам с того, если вся она только на лекарства и уходит! Так что от кого пришла – тому обратно и ушла.
Он помолчал, тяжело вздыхая, потом хлебнул ещё чаю, осторожно положил в беззубый рот маленький кусочек пирога. Он был очень жалок: больной, сгорбленный, наверное, медленно умирающий старик, но в его взгляде чувствовалось не обреченное желание держаться за эту жизнь изо всех сил, как у многих старых людей в этом городе, а спокойная холодная уверенность, не страх перед неизвестностью, а ясное принятие действительности.
– Расскажите про голос, который вы слышите, Евгений Иванович, – попросил я и подлил ему ещё чаю в красивую фарфоровую, хоть и немного треснутую, чашку с посвящённой 30-летию Победы надписью. – Как так получилось, что вы его услышали?
– Я-то слышу его уже больше семидесяти лет, с большими перерывами, конечно. Ещё с войны…, ещё тогда…, в первый раз, – начал он вспоминать, но потом вдруг резко остановился и взглянул на меня. – Максим, – спросил он, – а когда вы впервые с ним столкнулись? И вообще, что вы про него знаете?
Я рассказал. Ему было особенно интересно послушать мое обоснование того, что происходит с точки зрения физики. Понял он все слабо, про сигнал, идущий через червоточину объяснять пришлось долго, взяв свернутый в трубочку лист бумаги и, протыкая его тонкой иголкой, как бы изображая искривлённое пространство-время. Но с тем, что некая могущественная сила, зная наперёд ход событий, пытается его изменить, Евгений Иванович согласился сразу.
– Вот, смотри, – сказал он мне, открыв старую, еще советскую тетрадь в клетку. – Как я понял для себя: вот одно событие, вот другое, из него образуемое.
Замусоленным огрызком старого карандаша, аккуратно, стараясь унять легкую старческую дрожь в руках, Евгений Иванович нарисовал два кружка и ведущую от одного к другому стрелку.
– Вот, – сказал он, – маршрут от одного события к другому, также через целую цепочку самых разных второстепенных событий.
На листе появилась ломаная линия, нарисованная между кружками.
– И вот, где-то на середине пути, к примеру, некая сила…, подсказывает, показывает путь к новому событию, факту, действию – которое все меняет!
Он нарисовал третий кружок, в стороне от двух первых.
– Да, – сказал я. – Мы можем уйти с уже предопределённого маршрута и повернуть туда. Но…, при этом…, все изменится. Все, что было определено будущими событиями, теперь пойдёт по-другому.