За третьим кружком появилось еще несколько, соединенных с ним стрелками.
– Конечно, – старик отхлебнул ещё чаю. – Может быть, кто-то таким образом старается поменять, как бы отредактировать историю, сделать ее лучше…, или хуже…, мы же не знаем их намерения.
– А может,– подхватил я,– проводит некий эксперимент. Меняет прошлое и смотрит, что случиться в его настоящем, что поменяется.
Соболев помолчал. Я тоже, пытаясь осознать то, что было только что сказано. Здесь, на старой закопченной кухоньке, я наконец-то начал понимать, что со мной происходит, и, возможно, зачем.
– Я изучаю это… явление… очень долго, уже годы…,– сказал вдруг старик. – Ведь вполне ясно, что есть простые люди, такие, как вы и я, которые слышат эти послания, к которым они приходят. И они должны их передать куда-то дальше, сообщить о них другим. И сообщали! У каждого властителя, оставившего след в истории человечества, я думаю, были свои советники, тайные, которые говорили им, что надо делать. Рекомендовали, объясняли, возможно, не рассказывая более ничего. Я называю их…: почтальоны! Многие из них были на слуху: Нострадамус, Вольф Мессинг, Ванга и прочая шв…, – он оборвался но полуслове, вперил в меня по-стариковски молодой взгляд и задорно спросил:
– Знаете про таких?
– То есть, они только передавали то, что сами слышали? Как почтальон вручает письмо адресату? Не более того?
– Да, в подавляющем большинстве случаев так и было. Путь цивилизации изменялся, но незаметно. Его поворачивали цари, короли, императоры, вожди и прочие высокие особы. Ну и ещё ученые, литераторы, полководцы, путешественники.... Но… есть и другие… да, другие.
Я замер, не желая прерывать старика, буквально затаил дыхание.
– Есть те, кто, получив послание, никому его не передают, а начинают сами действовать. Часто неосознанно, по наитию, или будучи вынужденными делать это. Это обычные люди, вроде нас с вами, но они меняют историю сами! И иногда… эти изменения очень резкие и неожиданные.
Евгений Иванович замолчал, тяжело вздохнул.
– Вам плохо? – спросил я. – Прилягте, вам надо отдохнуть, я уберу со стола все.
– Максим, я вам сказал, мне не плохо, а обычно. Дослушайте меня, есть что-то очень важное! После войны, после того, как я ушёл в запас и стал работать на гражданке, появилось много времени. Вы может знаете… жизнь тогда была…, Гагарин, космос, целина, фестиваль…, мы все верили в светлое будущее…, знали, что страна самая лучшая…, врачи лечили, учителя воспитывали, ученые творили, военные защищали. Была уверенность в завтрашнем дне, в силе государства, не то, что сейчас. Детей оберегали, стариков уважали....
Он опять замолчал, я смотрел на него и понимал, как ему тяжело, как он, заслуженный ветеран, чувствует себя обделённым и обиженным сейчас, на закате жизни.
– Я не жалуюсь, Максим! – вдруг сказал он более спокойно. – То время все равно прошло, и я счастлив, что его видел. Но дело не в этом. Тогда, в шестидесятые, я много сидел в архивах, искал что-нибудь о почтальонах. Вы же хотите узнать, как и когда я услышал этот глас грядущего? Так вот, во время сражения на Курской дуге, в 43-ем, у меня был боевой вылет. Этот глас, что я впервые почувствовал тогда, он вывел меня прямо на немецкую танковую колонну, подходившую из их резервов к линии фронта. Если бы эти «тигры» туда дошли, то, скорее всего, наша оборона на Моделем была бы прорвана, и вся битва сложилась бы по-другому. Вы понимаете, что это значит? Проиграй мы тогда Курск, весь ход войны мог измениться. Может, мы бы с вами сейчас здесь не говорили. Так вот, в архиве указано, что резервы 20-й немецкой панцер-дивизии под Ольховаткой 11-го июля были уничтожены в ходе совместной атаки штурмовиков от нескольких авиаполков. Но это было не так, не так! Только я сейчас это знаю! Это я тогда подорвал их колонну, я один, а все остальные наши ИЛы, шедшие на боевое задание, были сбиты на еще подлёте, даже далеко от того места. Меня тоже потом сбили, и я попал в плен. Но я знаю, что я получил это послание и я сам начал действовать. В ЦАМО16 про это, конечно, ничего нет, но я нашёл там много, очень много другого, интересного....
Он тяжело поднялся, подошёл к пыльному, потрескавшемуся книжному шкафу, и достал оттуда пару нетолстых широкоформатных книжек. Сгорбившись, он вновь сел рядом, открыл одну из страниц, отмеченную истлевшей и замусоленной картонной прокладкой, морщинистым пальцем указал мне на иллюстрацию слева сверху, дополнительно обведённую в рамку жирным карандашом. «Адъютант русской армии. Неизвестный художник, ок. 1812», – прочитал я подпись под картинкой.