– Наверное, не только я. Наверное, и вы тоже, Максим. Слышащий глас может исполнять разные функции – тут все зависит от его духа, сил, воли. Но мне уже слишком много лет… слишком много… ничего не осталось….
Он вновь пронзительно посмотрел на меня и громко, даже с каким-то легким надрывом, продолжил:
– Я уже ничего не могу! Даже, если бедствие грозит здесь всему – мне уже это не важно! Послезавтра мой праздник, который я всегда отмечал. Ещё лет десять назад в День Победы ко мне приходили из школы, где я преподавал НВП, а сейчас…, я никому не нужен. Мне вот устроили уже подарочек на этот день – в суде! Ничего не хочу больше я! А вот вы, вы – совсем другое. Вы ещё молоды, вы можете это предотвратить, уж вам ли не знать? Расскажите мне, что слышите?
Я вдруг понял, что кроме чувства надвигающейся беды, у меня ничего нет. Ну как можно предотвратить то, что не знаешь? Я-то надеялся, что дед мне прямо все скажет, но, судя по всему, он тоже ничего не знает. «Ничего ты не знаешь, Джон Сноу!» – как сейчас говорят насмотревшаяся западных сериалов молодежь. А у меня есть только… эта непонятная записка.
– Я тоже ничего не знаю, Евгений Иванович! – ответил я. – Глас до меня не доходит или доходит нечетко. Я думаю, возможно, если мне уехать сейчас куда-нибудь далеко от города, где нету масс металла, я, может быть, что-то и услышу…, а может быть и нет, я так понимаю, сигнал передаётся именно туда, где что-то должно произойти.
Вдруг я мимоходом будто осознал, почему знаменитые люди за вдохновением уезжали из городов далеко в глушь, может быть, они тоже слышали там глас более четко.
Соболев посмотрел на меня очень серьезно, с легкой укоризной.
– Ну и осел ты, Максим! – сказал он вдруг с чувством, как бросил в сердцах. – Неужели не понимаешь: тот, кто стал редактором, не может сдаться, даже если больше не слышит глас. Ты думаешь, я всю войну его слышал, вот прямо каждый день? Да ничего подобного, всего пару раз было. Шанс такой тебе даётся, и все. Ты же учил в институте физику, а вот философию, наверное, всю прогулял. Ну, подумай сам, что бы было. Ты же сам говоришь, что глас провоцирует на изменения в истории прошлого того, кто его отправляет. Что бы было, если бы история менялась каждую секунду, и в этом участвовало бы несколько людей сразу! Какая бы получилась катавасия! Кто-то не встретился, кто-то не родился, кто-то не погиб, ещё кто-то что-то сделал по-другому. Да может быть, и этого способа передачи информации, что ты мне описал, в будущем тоже бы не существовало. Нет же, я думаю, раз те, кто передаёт нам этот голос, меняют своё прошлое, делают они это аккуратно, тонко и точно, исключая все возможные случайности. Уж коли ты что-то от них услышал – это все, а дальше ты сам должен додумать, решить, делать что-то или нет, а более того, чем нужно, тебе они все равно не скажут. Так что, что именно ты слышишь?
Он слегка закашлялся, откинулся назад и прислонился к закопченной стене кухни спиной. Я видел, как он стар и слаб, и про себя даже поразился, что в таком возрасте он, несмотря на физическую немощь, сохранил ясность и остроту ума. Вот ведь он как все разложил по полочкам, объяснил мне самую суть. И все стало будто проясняться, начиная от терзавших меня каждым вечером попыток вызова до этого непонятного убийства в Южнопортовом районе. Остался главный вопрос: что и где может произойти?
–Так, Евгений Иванович, – ответил я. – Чувствую, это должно случиться в Москве и очень скоро. Я слышу неясные намеки на некий теракт, который должен совершить одиночка. Недавно, чуть менее месяца назад, был убит один мелкий торговец радиоактивными материалами. В его квартире, среди никому не нужного хлама и старых книг, я будто бы по указанию голоса нашёл эту записку от Берестова. Вычислив указанный там адрес и время, встретил вас. Я думал, что голос дал мне прямое указание, но его нет. Только наша встреча. Вы мне объяснили массу вещей. Спасибо, благодаря вам я узнал очень, очень многое о тех, кто, также как и я, слышит сигналы, идущие из другого пространства и времени. Но пока это все. И я не знаю, что делать дальше. Прямой информации, команды нет.
Соболев тяжело прикрыл веки широко открытых в течение всего моего рассказа глаз и вновь глубоко задумался. Я молчал, ожидая, вдруг этот старик скажет что-то ещё, то, что приведёт меня к решению.
– Иногда чтобы тот, кто является редактором, что-то сделал, не обязательно вот прямо так слышать, – устало начал говорить Соболев. – Расскажу я тебе ещё одну военную историю. В начале 45-го мы наступали в Польше, тогда возле небольшого городка, не помню уже как он называется, наша пехота захватила плацдарм за Одером – узкую полоску три километра шириной примерно. Немцы атаковали их непрерывно танками, били из дальнобойной артиллерии, мешая подходу наших резервов. Погода была дрянная, на наших аэродромах раскисшая каша, а их самолеты как раз с бетонированных полос взлетали. Получилось так, что с нашего 621-го полка только я и мог лететь – ИЛ мой отдельно стоял после вылета на куске поля, где земля еще более-менее твёрдая была, а остальные самолеты в грязи по стойки завязли. Вот и полетел я один без прикрытия, только со стрелком. Думал, что уже не вернусь, а по-другому нельзя было: получили приказ командования удержать тот плацдарм любой ценой. Я тогда в полете только услышал глас, что живым вернусь, и более ничего, но впервые за полтора года он ко мне пришёл, с того случая под Курском. Полетел я на свой страх и так хорошо подходившие немецкие «тигры» проштурмовал, что их наступление часа на два задержал, за это время наши успели укрепиться. Там я на зенитки нарвался и звено «мессеров» встретил, потрепали меня, стрелка моего сильно ранило. Но я в долгу не остался, сбил сразу пару их. Сел когда, самолёт был как дуршлаг, весь в осколках, но свою боевую задачу выполнил! Командир полка, майор Сухих Михаил Васильевич, уже не чаял живым меня увидеть. По итогам вылета меня представляли к Герою, но дали только орден Александра Невского – уж не знаю почему, я тогда за Родину воевал, а не за награды!