– …Инфекция, …жилец…, не более недели, …поразительно…, – слова донестись до сознания Александра Ивановича, а затем его вновь накрыло какой-то белесой пеленой, из которой вдруг вынырнуло ещё молодое, веселое, пылающее лицо черноволосого человека с сияющими жемчугом зубами, надменное и одновременно с оттенком легкой, едва заметной грусти. Именно таким впервые увидел Кутайсов вблизи Иоахима Мюрата, короля неаполитанского, командира кавалерии Великой Армии.
Позади французского маршала колыхался уже знакомый силуэт со смешными опущенными усами: адъютант де Кроссье был, конечно, здесь же, посреди этого всего тумана, который стоял перед глазами раненого графа. А Мюрат сам придвинул себе старый скрипучий стул, присел у изголовья кровати Кутайсова, звякнув щегольскими шпорами, и, достав флягу, естественно наполненную до горлышка превосходным коньяком, протянул ее шевалье. Тот, склонившись над русским, осторожно влил несколько глотков в его разбитый рот, а затем, придвинув пару мутных граненых стаканов, разлил по ним ароматный напиток для себя и своего начальника. Маршал и офицер еще не успели осушить свои порции, как их пленник вдруг резко приподнялся: крепкий, божественный и благородный вкус почти моментально прояснил его сознание, унял пульсирующую боль в голове и груди, и дух вновь вернулся в это, казавшееся уже совсем безжизненным, тело. Мюрат с любопытством смотрел на раненого, допивая свой коньяк, затем начал быстро, почти не останавливаясь, кидать ему вопросы:
– Кто вы, генерал, как вы себя сейчас чувствуете, помните ли момент ранения и все, что было после оного? Мой лекарь говорит, это невероятно, что вы ещё живы после таких ужасных ран…, генерал, вы… вы меня понимаете?
Маршал остановился, сообразив, что его быстрый гасконский выговор, возможно, не воспринимается раненым. Затем, вновь хлебнув из своего стакана, он повторил вопросы более медленно и четко, пристально смотря на Кутайсова.
– Я плохо все помню, господин маршал…! – опираясь на локти и с трудом произнося слова, отвечал Александр Иванович. – На поле при Бородино я вёл полк в атаку на занятую вами батарею в центре позиции нашей, далее свет и тишина…, при Эйлау я уже имел честь лицезреть вашу светлость, а более ничего сказать Вам не имею, ибо смысла в том не вижу, и, будучи у вас в плену, разглашать что- либо не могу…, голова у меня болит очень сильно…, и сердце....
Мюрат сверлил его взглядом, казалось, вся напыщенность и высокомерие сошли с его красивого лица, он был удивлён и… смущён – этот уже давно обреченный и почти мертвый, искалеченный и израненный русский вдруг показался ему живее, чем он сам!
Де Кроссье подвинулся ближе к кровати. Он выглядел будто постаревшим на несколько лет за эти два дня, прошедших с их последней встречи, заросшее щетиной, ранее моложавое лицо, вдруг осунулось, молодцеватые усы обвисли, в глазах стояли тоска и страх. Он повернулся вопросительно к Мюрату и тот кивнул ему, дозволяя говорить.
–Ге…, генерал, – слегка запинаясь, начал шевалье.– Вам, конечно, не ведомо, но это я стрелял в вас тогда ночью, в Смольенске, и уж не знаю почему, бог ли, дьявол, или какая другая сила сохранила вам жизнь тогда. Вам, также как и мне, ведом глас грядущего, но сейчас я в большом недоумении и смущении, в коем давно уже не прибывал. Ещё пару суток тому назад сей глас уверенно пророчил победу Франции в войне, почетный мир и возвращение наших войск на родину, но все изменилось с момента, как вы пришли в себя, и это меня изумляет, ибо вижу я теперь сцены нашего поражения и бегства, гибель Великой армии в снегах, и только об этом сейчас все помыслы мои! Генерал, вы же тоже слышите глас! Прошу, умоляю вас сказать, о чем он вам вещает?
Кутайсов не слушал уже последних вопросов. Как бы предвидя их заранее, он уже давно обдумывал свой ответ, понимая, как много сейчас от него зависит. Памятуя слова Берестова, он хотел ответить максимально осторожно, дабы не позволить своим врагам сделать что-либо, то, что может вновь все изменить. Но тут на него опять навалилась боль, голова закружилась, в горле появился противный привкус крови, он захрипел и начал тяжело валиться на бок, пока де Кроссье не подхватил его. Глоток крепкого коньяка в очередной раз привёл его в чувство, прояснил голову, и Александр Иванович откинулся назад, на белую подушку. Маршал Франции укоризненно покачал головой и начал было подниматься, чтобы уйти, но тут раненный повёл здоровой рукой, делая ему знак обождать.
–Господа,– начал Кутайсов ослабевшим, но твёрдым голосом, как обычно на своем безупречном французском. – У меня был знакомый офицер. Он доблестно пал, сражаясь с вами под Смоленском. Он долго изучал, эм…, природу этого явления, которое известно человечеству на протяжении всей его истории. Он даже оставил в нескольких тайных местах клады, содержащие послания тем, кто услышит сей глас в будущем, с объяснениями, дабы они не знали страха и следовали ему, а как доказательство давности, вместе с запиской помещал мёд и ладан, кои могут долго храниться в земле. А суть его исканий в следующем: глас слышат те, кто может что-то изменить, но не блюдя его повеления или идя против них, а следуя только своему сердцу и разуму. А всего более таковых людей в России, ибо только они способны на великую жертвенность не во имя собственной цели, но ради своей родной земли. А посему, господа, эта война обречена с самого ее начала. Вспомните, сколько раз мы были на волоске, когда монголы были в Киеве, а поляки в Москве, когда на нас шли немцы и шведы, и чем сие заканчивалось. А сейчас – в Москве вы, но, поверьте мне, это ненадолго. Шевалье, вам, наверное, известно, что умирающий слышит глас наиболее часто и отчетливо – так знайте, я слышу его постоянно сейчас....