Закончив в кухне, они, как всегда, уселись у радиоприемника в гостиной, каждая с каким-нибудь шитьем или вязаньем.
– По третьей программе дискуссия о попрании свобод, – сказала Рода, словно чтобы загладить вину, что мучается из-за таких банальных мелочей, как грязная посуда. – Возможно, это будет… – Умолкнув, она начала настраивать радио, поскольку собиралась сказать «интересно», но само слово показалось неуместным. – Кажется, уже началось, но, думаю, мы скоро разберемся, о чем речь.
Они уютно сидели в креслах, а на них лились потоки слов. Мужской голос с феноменальной скоростью говорил про столы и про то, почему они не поднимаются в воздух.
– Надеюсь, это та программа, – с сомнением протянула Рода. – У него, наверное, в горле пересохло. Так быстро говорить, да еще почти час. Или у него под рукой стакан воды есть.
– Это запись, – сказала, сверяясь с программой передач, Мейбл. – Может, ее поставили на слишком большой скорости?
Они еще немного послушали, а потом Мейбл осторожно сказала:
– Жаль было бы пропустить начало пьесы.
Без единого слова сестра покрутила настройку.
– Малькольм с Дейдре тут что-нибудь поняли бы, а нам и надеяться нечего.
Было в этом высказывании сестры своего рода трагическое достоинство. Какое отношение к свободе имеют столы, беспомощно думала Рода. Однако они не вольны подниматься в воздух по собственному желанию, поэтому какая-то связь, вероятно, существует.
Вскоре их захватила пьеса, поскольку была про людей, похожих на них самих, – адаптация известной и успешной театральной постановки. Некоторое время спустя сестры сообразили, что уже слышали ее раньше, но ни одна не могла вспомнить, чем же дело закончилось. Поэтому жизнь как будто шла по кругу, и в воздухе носились столы.
У себя в комнате, находившейся как раз над гостиной, Дейдре слышала гудение радиоголосов, что мешало ей сосредоточиться на учебнике антропологии, который она пыталась читать.
– Ритуальное чудовище, называемое мбусиа, – серьезным голосом прочла она вслух.
Чтение давалось ей тяжело, поэтому нельзя было отвлекаться ни на минуту, и так не по себе от того, что все время хочется отвлечься. Она часто недоумевала, почему атмосфера ее собственной комнаты гораздо меньше способствует учебе, чем атмосфера библиотеки. Возможно, из-за кровати, которая никак не желала быть диваном и даже надеяться не могла выглядеть чем-то иным, нежели кроватью, даже если ее замаскировать покрывалом в этническом стиле и завалить подушками. Дейдре давно собиралась попросить Малькольма отпилить изголовье и изножье, но брат обычно, если не уходил в клуб, бывал занят собственными мелкими делами. В комнате имелась полка с книгами, а картинки по стенам отражали то, как менялись вкусы Дейдре, пока из подростка она превращалась в молодую женщину: над широким устьем реки летел дикий селезень, как будто совершенно не замечая натюрморт Брака по соседству. Большая часть мебели была выкрашена в бирюзово-голубой – в шестнадцать лет ей хотелось необычных цветов, но гардины и ковер выцвели настолько, что цвет мог быть любым. Повзрослев, Дейдре утратила интерес к комнате, и ей было безразлично, как она выглядит, поскольку в чем-то она своего предназначения не выполнила. Домашние задания, которые тут следовало сделать, стихи, которые следовало написать, даже маленькие вечеринки, которые следовало устроить, – все они своего не исполнили, не принесли удовлетворения. Сидя за придвинутым к окну письменным столом, на котором лежала открытая книга, Дейдре сознавала лишь звучание радио внизу и то, что мистер Дулк наблюдает за ней из своего сада напротив. Или если не наблюдает, то стоит там, и ей слышно, как щелкают ножницы. Он когда-нибудь ужинать уйдет? Давно ведь пора выйти миссис Дулк и позвать его в дом… Подняв глаза от книги, Дейдре встретилась со стариком взглядом. Он ей помахал – почти залихватским жестом. Мистер Дулк знал ее с детства, ведь он был одним из самых давних обитателей предместья. Он никогда не уставал рассказывать всем и вся, что больше сорока лет жил в этом самом доме: он сам и миссис Дулк, и двое его сыновей, и три дочери, теперь все они выросли и завели собственные семьи. Он помнил времена, когда предместье было всего лишь поселком, а от его дома простирались поля. Потом стали строиться другие дома, и наконец церковь и дом священника. Дейдре не могла отделаться от мысли, что в месте, которое разрослось на памяти живых его обитателей, есть нечто унылое. Ей бы хотелось жить в сердце Лондона или далеко в провинции. Не может быть ни достоинства, ни красоты, ни даже интересных трущоб в кварталах, от которых девять пенсов на автобусе до Пикадилли-серкус, не больше и не меньше.