Свекровь все-таки.
– Вот и славно. – Чарли коснулся губами моей щеки. – Все будет хорошо.
Мужчина. Да что он в женщинах понимает!
Глава 4. О том, что силы духа порой недостаточно
Эва думала.
Теперь она сумела подняться над фургоном, и ей приходилось следовать за ним. Впрочем, это получалось совершенно без усилий. Наверное, даже если бы она пожелала остаться, у нее бы не вышло. Но она не желала.
Она думала.
Сперва старательно представляла, как возвращается в тело, а вернувшись-таки – получилось далеко не сразу, что доставило немало неприятных минут, – поняла, что в теле еще хуже. Она чувствовала яд внутри, и вкус трав, и то, что тело пусть и онемевшее, но все же болит. Оно живое. Оно устало лежать в ящике. И перепачкалось. А еще, кажется, справило нужду, и теперь солома промокла. И одежда промокла. И… и даже если кто-то вдруг остановит и досмотрит фургон, найдет ящик, а в нем Эву, то примет ее за бродяжку.
Или вовсе безумицу.
А фургон трясся. Здесь, в городе, дороги мостили крупными камнями, и колеса перескакивали с одного на другой, а еще порой попадали в ямы, и тогда повозка вздрагивала, скрипела и кренилась то влево, то вправо.
Здесь дурно пахло.
И дым, поднимаясь из высоченных труб, смешивался с другим. Черный с желтым, а тот – с зеленым. И все эти рукотворные туманы стекали обратно на грязные улицы.
Вот исчезла мостовая.
А с нею и дома относительно приличного вида. Они сменились какими-то жуткими наскоро сколоченными хибарами. Местами их укрывали куски драных одеял. Кое-где горели костры, добавляя дыма. Когда же дорога свернула к реке, то Эва вновь едва не задохнулась от зловония.
Воду покрывала маслянистая пленка, а у берега, в грязных зарослях, стояли куски желтой пены. То тут, то там поднимались пузыри.
Люди… люди здесь были так себе.
Ужасные! Эва и представить себе не могла, что люди могут выглядеть настолько… отвратительно! Она, конечно, слышала про бедняков и даже с маменькой ходила в храм, а еще по домам, где оставляла отрезы ткани и пряники. Но те знакомые ей бедняки были все же какими-то… ухоженными, что ли? У них не было уродливых изрытых оспою лиц, на которых порой отсутствовал нос, а то и вовсе кожу пробивали язвы. Они не воняли. Не чесались.
А эти…
Они существовали, как весь этот грязный убогий мир, который… что он сделает с Эвой? Кажется, именно тогда она и позвала на помощь снова. Громко-громко. Даже лошадь, тащившая повозку, шарахнулась, и Стефано – все-таки Эва привыкла звать его именно так – едва не свалился с козел.
– Твою ж! – крикнул он и щелкнул кнутом над конским ухом.
А Эву не услышал.
Повозка остановилась возле дома, который выделялся средь прочих. Он был каменным и в два этажа. И, верно, когда-то даже мог считаться красивым. Правда, своеобразно красивым. Толстые колонны поддерживали остатки портика. Мраморные ступени заросли грязью, а от балюстрады сохранилась едва ли половина. Обвалился балкон. И кусты, посаженные у лестницы, разрослись так, что закрывали узкие окна. На тех же, что оставались незакрытыми, виднелись решетки.
Место Эве не понравилось.
Категорически.
Но Стефано свистнул и, сунув поводья грязному мальчишке, что вынырнул из кустов, велел:
– Жди. Вздумаешь стащить чего… – и кулак сунул под нос.
Сам же поднялся по остаткам ступеней и пнул дверь.
Открыли не сразу. Эва попробовала было сунуться следом, однако к ужасу своему обнаружила, что дом этот укрыт.
Стеной?
Куполом?
Полупрозрачным, но совершенно непроницаемым для нее.
Что это? Или… Конечно… защита! От духов? Нет, к чему. Скорее всего, просто. Обыкновенная. А Эва… Эва ослабела. И ей в тело надо, но чтобы то очнулось.
А еще…
Из кустов выбрались дети, закутанные в тряпье, пропитавшееся здешней вонью. Один нырнул в фургон, второй – под него. И тот, что внутри, поспешно обшарил фургон, но ничего, кроме ящика, не нашел. Правда, крышку попытался поднять.
– Заколочено!
– Тогда тикай, ща вернется! – донеслось снаружи, и мальчишка исчез. А Эва все-таки расплакалась. От обиды и жалости к себе.
Сколько дней прошло?
Ее уже должны хватиться… или нет? Маменька ведь отбыла встречать брата. А отец и подавно там, в столице сидит, делами занимается. Он и когда случалось заглядывать в поместье, на Эву не больно обращал внимание. И теперь… или заметят?
Маменьке доложат, что она не вернулась.
Вестника отправят?
Или письмом? Но пока гонец доберется до города… до маменьки… Да еще и письмо это, в котором Эва просит ее не искать. А если поверят? Если и вправду искать не станут? Что тогда?
Она… она умрет? Вот просто так возьмет и умрет?