И, наконец, приехала младшая из Днепропетровска - подросток пятнадцати - шестнадцати лет, угловатая, тонкая, неловкая, крикливая до чертиков Валька, ученица седьмой группы школы второй ступени.
Она похожа на ведьму-подростка.
Она поет песни, - например, "Я девочка гулящая..." - бесится, врывается в комнаты с полевыми букетами.
Вместе с тем она страшно конфузится и, чтобы это скрыть, грубит.
Она на каждый вопрос испускает какой-то досадливый, кошачий, сердитый и страшно громкий вопль, вроде "ай-яй-мяу".
Она громоподобно хлопает дверьми.
- Валька, что это у тебя с ногой?
- Нарыв на пальце.
- Это, наверное, от купания?
- Ай, что вы говорите! - И, сердито захлопнув дверь, уносится, гремя по лестнице.
У нее растут на руке бородавки. Она страдает. Я посоветовал ей поймать жабу, растолочь ее в порошок, выйти в новолунье в полночь во двор и посыпать бородавки.
Она очень серьезно слушала и готова была поверить, но вдруг, посмотрев мне в глаза и поняв, что я шучу, сама улыбнулась, потом вспыхнула, окрысилась, крикнула свое "ай-яй-мяу".
- А ну вас, дядька! Вы всегда говорите глупости! - И, хлопнув дверью, умчалась во двор.
Годика через два-три это будет чертенок почище мамаши.
Появлялся дед, Семеновны отец.
Он сидел в кухне и обедал.
Это мощный, красивый, худощавый старик с длинной черно-седой бородой. Ему семьдесят с лишним. Но он на ходу прыгает с поезда, работает; недавно гостил у родственников в совхозе и поправился там на пуд.
Вот это порода!
Я был в Писаревке и видел запущенный барский сад и фундамент дома, где жил Дымов.
Старые одичавшие груши, липы, кусты, душный шалаш. Сад спускается к реке. Река вся в очерете.
Весной она разливается, и здесь были огороды болгар; сейчас тут совхозные огороды. Семеновна постоянно вспоминает Писаревку. Цветы в Писаревке лучше всех цветов. Малина в Писаревке лучше всех малин. Все в Писаревке самое лучшее в мире.
А сад в Писаревке - куда там! Такого сада и на свете нигде нет!
Если в столовой случайно упомянут Писаревку, Семеновна тут как тут, уже стоит в дверях, сложив по-бабьи руки, и слушает, блестя своими чертовски живыми и страстными глазами. Видно, в Писаревке видала она счастье в жизни!
В одном из таборов окружили бабы. Кое-кто жаловался на еду. Но еда отличная. Это обычная повадка: может быть, больше дадут.
Пока бабы шумели, стоя возле черной, замасленной подводы с горючим, инструментом и запасными частями, опершись на дышло, смотрела на нас в упор желтоглазая, курносая, очень некрасивая, веснушчатая девушка.
Она улыбалась - буквально рот до ушей.
У нее замечательные, ослепительные, "комсомольские" зубы.
Она вся черная, лоснящаяся от нефти, керосина, масла; в кепке.
Руки тоже совершенно черные, и только кругленькие беленькие ноготки, обведенные трауром.
Это Ленка, трактористка из коммуны имени Ленина, которая послала ее к шевченковцам.
Она недоумевает, почему шумят женщины.
Ей абсолютно непонятен этот мир галдящих "индивидуальностей".
У нее на щеке ссадина.
- Кто это тебя так поцеловал, Леночка?
- Какой там! Нет времени целоваться. День и ночь в поле.
- Только поэтому?
- Я еще годика два подожду.
- Парней нет подходящих?
- Найдутся!
Год тому назад она не знала ни одной буквы. Сейчас грамотна, общительна, весела и даже, я бы сказал, кокетлива. Она радостно и пытливо болтала с нами и просила передать привет "нашему заместителю по комсомольским делам".
- Передайте ему вот такой привет! - и показала двумя ладонями размер небольшой коробочки.
1934
ПО ЗАПАДНОЙ БЕЛОРУССИИ
Путевые заметки
I
Маленький подтянутый лейтенант в походном снаряжении, начальник понтонного эшелона, на каждой остановке выпрыгивал из теплушки и шел ругаться с дежурным по станции. Пятиминутная остановка приводила его в отчаяние. Искоса поглядывая на закрытый семафор, он яростно плевался, бормотал:
- Черт бы их всех раздавил с такой ездой! Пока мы тут копаемся, без нас все кончат! Куда же это годится?
Но полосатая рука семафора нехотя подымалась. Мощный ФД ревел и рвал с места. Площадки мотало. На площадках качались грузовики с понтонами. Дождь бил в звонкие, пустые ящики защитного цвета.
Меня забавляло юношеское нетерпение лейтенанта, но, признаться, я его вполне понимал и сам разделял. Еще бы! Красная Армия стремительно наступает. Каждый час приходит новое сообщение.
Взяты Броды, взяты Барановичи, взято Молодечно, взята Сморгонь, взят Ковель.
Как хочется скорей быть там, в первых рядах! Нужно действовать, выполнять боевое задание - наводить понтоны, форсировать реки...
Это чувство горячего, молодого нетерпения испытывали все бойцы танкисты, пехотинцы, артиллеристы, саперы, конники, летчики, радисты... Это же чувство продолжал испытывать и я, дожидаясь несколько дней в Минске выезда в Западную Белоруссию.
А радио тем временем приносило все новые и новые сообщения - о вступлении наших частей в Слоним, Волковыск, Львов, Вильно.
Невыносимо!
...И вот мы едем с секретарем ЦК КП(б) Белоруссии, членом Военного совета фронта товарищем Пономаренко.
Автомобиль вынес нас из Минска в западном направлении по великолепному шоссе. В поле стрекотал трактор. Колхозный сад тянулся вдоль шоссе. Знаменитые минские яблоки, крупные, тяжелые, сплошь покрывают вымазанные известью деревья. Ветви, подпертые жердями, гнутся под тяжестью плодов.
Мы обогнали несколько батарей, батальонов пехоты, обозов, бензиновых цистерн с надписью: "Огнеопасно".
- Вы обратили внимание на яблоки? - спросил товарищ Пономаренко.
- Да, превосходные яблони.
- Превосходные. Но не в этом дело. Вы заметили, что ни одно яблоко не сорвано, ни одна ветка не сломана? А ведь мимо этих яблок вот уже шестой день идут части Красной Армии. Вы понимаете, солдаты идут мимо и не трогают их.
Это действительно было чудесно. Армия поистине народная, сознательная, дисциплинированная, культурная, плоть от плоти, кость от кости тех колхозников, мимо садов которых она проходила. Красноармейцы, верные сыны трудового народа, умели ценить и уважать колхозный труд. Общественная собственность для них священна и неприкосновенна.