Изнутри дохнуло подвальной сыростью, плесенью и ещё чем-то сладковатым, а за дверью была кромешная тьма. Алекто не смогла понять, чем это пахнет, как и не успела как следует вглядеться во тьму. Неведомая сила подхватила её и втащила внутрь.
* * *
Амикус пришёл в себя, но не рискнул сразу открыть глаза. Он понял только, что лежит прямо на земле, а всё тело ломит от холода и неудобной позы. До него доносился шум ветра в вершинах деревьев и изредка — зловещее уханье совы. Он всё ещё был в лесу. На всякий случай мальчик немного полежал не шевелясь: он опасался, что поблизости бродит тролль. Однако вскоре лежать так стало невмоготу, и Амикус попытался сесть. Это удалось ему не сразу: руки подламывались, а голова гудела, как после удара. Впрочем, нельзя было исключать того, что он и в самом деле стукнулся об какой-нибудь корень или камень. Он плохо помнил, как долго брёл по лесу и как ухитрился упасть. Кажется, он куда-то провалился... В яму или в овраг?
Амикус ощупал себя и понял, что дела хуже, чем показалось сначала: помимо головы, у него болело бедро, зудели царапины на лице и руках. Кроме того, он долго пролежал на земле и успел простудиться. Наощупь найдя какой-то корень, мальчик ухватился за него и попробовал подняться, однако это удалось ему с трудом. Нога болела, и особенно сильно — всякий раз, когда он пытался на неё опереться и сделать хоть шаг. К тому же, темнота вокруг не предвещала ничего хорошего. Тогда мальчик принял единственное верное в этой ситуации решение: он присел, опираясь спиной о земляной склон, подтянул колени к груди и замер.
Ушибленная голова болела, но соображала. Так, мальчик понимал, что не знает, где он, который час и что ему делать. Он решил, что, если будет сидеть тихо-тихо, его никто не тронет, даже злобный тролль. Некоторое время в темноте он слышал только своё дыхание.
Мысли были невесёлыми. Найдут ли его здесь, в дремучем лесу? Конечно, если они с Алекто не вернутся в четыре часа, мама с папой поднимут тревогу. Но ведь они по своей глупости ушли так далеко, на несколько миль... Наверное, нет никакой бабушки, всё это кем-то подстроено, может быть, папиными врагами... А может быть, Алекто умница и сумеет спастись, а он — нет... Или она скажет, что сама видела, как он утонул в болоте. Тогда его перестанут искать, он останется здесь, в лесу, и умрёт от голода и холода, если его раньше не съест какой-нибудь лютый зверь. Ведь Алекто его не любит, никогда не любила. Наверное, он на её месте и сам бы себя не любил. Мелкий мальчишка, вредный, мстительный... А как не мстить? Ведь иначе в этом мире не проживёшь.
Было обидно оттого, что Амикус ясно понимал: будь у сестры возможность погубить его, она это сделает без колебаний. Так уж сложилась судьба, на что здесь жаловаться? Но обида не отступала.
Шорох осыпающейся земли мальчик, занятый тягостными раздумьями, услышал не сразу. Глаза его уже привыкли к темноте, и он даже, кажется, различил то место на склоне, где земля словно бы вспучивалась, шевелилась и трескалась — в трёх шагах от него.
Амикус вскочил, шарахнулся, преодолевая боль в ноге. Натолкнулся на стену земли, споткнулся о корень, рухнул прямо на больную ногу, и только ужас, от которого коротко стриженые волосы вставали дыбом, не дал ему закричать во весь голос.
Из земли медленно поднималось что-то чёрное, очерченное лишь лёгким серебристым свечением. Уже было видно низко надвинутый капюшон, длинные рукава, а самое главное — острую косу с блестящим в темноте широким лезвием.
«Смерть! — понял Амикус. — Ничего я не очнулся, я ударился и умер. И вот теперь она пришла!»
Он не мог оторвать от смерти глаз, а та всё росла и росла, всё выше поднималась заносимая над сжавшимся мальчиком коса, и наконец с силой опустилась прямо на него.
«Вот теперь точно умер, — подумал Амикус, лёжа на земле в позе эмбриона. — Алекто добилась своего».
Странно, но теперь не было ни обиды, ни злости на сестру. Какая разница, ведь Амикуса нет на свете и никогда больше не будет. Пусть она живёт счастливо, выходит замуж, а он будет смотреть на неё и на родителей... откуда он там будет смотреть?
Впрочем, это тоже не важно. Он умер, совсем, окончательно. Вон какие у него холодные руки и неподъёмное тело. Его в этом овраге расклюют вороны, а косточки разгрызут волки. А он ничего не сможет сделать, ведь он умер и ему не положено шевелиться. Умер... насовсем...
Амикус провалился в тишину, как в могилу. Под веками изредка вспыхивал свет, как будто освещая чьи-то фигуры. В конце концов мальчик понял, что видит то Алекто, мечущуюся по какой-то комнате, то маму с папой, которые опять ссорятся в столовой, то незнакомца, который пробирается по лесу, небрежно откидывая ветки с дороги. Он увидел чёрную жемчужину на нити, а скользнув по этой нити взглядом, рассмотрел и остальные шесть, одна чернее другой, в каждой — густая, словно сжатая пустота. Увидел он и два смотанных клубка, и два парных друг другу колечка, и колоду карт, а потом всё слилось в единый водоворот, распрямившийся в дорогу. Амикус пошёл по этой дороге, скользнул, словно ветер, только силой мысли, и где-то далеко в её конце увидел самого себя: съёжившееся на дне заброшенной ловчей ямы тельце, какое-то чужое, маленькое и нелепое. До него было ещё далеко, но он и сам не понял, как внезапно снова ощутил свои руки и ноги, — будто вернулся домой после долгого пути.