***
Эсмеральда собирала первую клубнику в монастырском саду. Контакт пальцев с холодной землёй дарил ей некое успокоение. Шелест травы за спиной заставил её обернуться. В нескольких шагах от неё стояла высокая, худощавая женщина. Задрожав, девушка раздавила ягоду в кулаке; она узнала вретишницу, которая столько раз осыпала её проклятиями. Сомнений быть не могло. Эти седые брови и этот рубец на лбу от бесконечных биений об каменный пол. Голодная тигрица вырвалась на волю. Бешеная собака сорвалась с цепи. Неужели Эсмеральдe не суждено оставить свои злоключения в Париже? Призрак затворницы настиг её даже за стенами монастыря. Случись это на городской улице, Эсмеральда обратилась бы в бегство. К своему удивлению, она поднялась на ноги и довольно твёрдой походкой приблизилась к новоприбывшей.
— Сударыня, Вы смотрите на меня так, будто я вам кого-то напоминаю. Надеюсь, кого-то близкого и любимого.
— Нет. Мне померещилось, — голос её звучал грустно и устало, без капли злобы. Было время, когда её лексикон не состоял из проклятий. — Будем знакомы. Меня зовут сестра Гудула.
— А меня сестра Агнесса.
Бледные губы бывшей затворницы дрогнули.
— У меня была малютка по имени Ангесса.
— Нас много. Такое обыкновенное имя.
— Моя дочь не была обыкновенной. Она и привела меня сюда, долгой дорогой через Париж. А у тебя есть родня?
Эсмеральда притворилась, что не расслышала вопроса.
— Говорят, здесь растёт самая яркая и душистая лаванда. Настоятельница послала меня нарвать ей корзинку. Идёмте. Я покажу вам сад.
========== Глава 11. Башмачки ==========
Комментарий к Глава 11. Башмачки
Да простят меня фанаты канона. Меня всегда смущала сцена воссоединения матери и дочери, а именно этот резкий перепад от истеричной ненависти до истеричной любви. Мне казалось, такую новость принимают очень осторожно. Нечто подобное я пережила, когда со мной на связь вышла внебрачная дочь моего биологического отца. Интересно, что ОНА чувстовала, вступив в контакт с биологическим батей.
Прошло лето 1482 года. Катрин Линье начинала думать, что это последнее лето её жизни. Ей не становилось лучше. Болезнь только усугублялась. Она всё больше времени проводила за закрытыми дверями, а это значило, что её послушницы были предоставлены самим себе. Её несколько утешало то, что две новоприбывшие, о которых она больше всего беспокоилась, сдружились, насколько это было возможно. Катрин наблюдала за ними из окошка своей кельи. Они много времени проводили в саду, трудясь бок о бок, почти не глядя друг на друга. Настоятельница могла только догадываться, о чём они говорили, — если они говорили вообще. Иногда они казались ей двумя птицами, которые клевали зерно из одной кормушки. Потом боль в груди напоминала ей о недуге и заставляла отойти от окна и вернуться на своё узкое ложе. Тем не менее, она проигрывала в голове воображаемый диалог двух женщин. Ей хотелось верить, что они говорили о Боге, что бывшая затворница учила молоденькую дикарку катехизису. Увы, её фантазии не совпадали с действительностью.
— Совестно мне, Агнесса, — сказала Гудула однажды вечером, когда они собирали яблоки. — Совестно жить на монастырских хлебах, вводить настоятельницу в заблуждение, морочить голову святой женщине. Какая из меня монахиня?
— Зато Вы хорошая швея, — отвечала Эсмеральда. — Починили всю одежду сёстрам, всё постельное бельё, даже праздничную скатерть.
— Мне здесь больше нечего делать.
— Что значит нечего? Остались ещё портьеры в кабинете.
— Чёрт с ними, с портьерами. Отвыкла я от людей, Агнесса. Не по себе мне среди богомолиц. Думаю вернуться на родину.
— У вас есть родина?
— Да, в Реймсе, городе королей. Ты там была когда-нибудь?
— Увы, нет.
— Я должна получить кое-какое наследство. Если не ошибаюсь, у меня остался двоюродный дядька, у которого не было своих детей. Значит, я его наследница. У меня будет своё поле, свой домик. Думаю, взять сиротку на воспитание, чтобы не совсем одной. А может быть, если Бог даст… Смотри. — Она указала на небольшое красное пятно на юбке. — Нy, не чудо ли? Сколько лет у меня не текла кровь. Меня называли старухой, пока я сидела на каменном полу в Роландовой башне. А тут вышла на природу, походила босиком по траве, и ко мне будто молодость вернулась. Может это знак свыше? Ты веришь в знаки? Во всяких белых голубей.
— А как же? Верю, — отвечала девушка, растягивая затёкшую спину. — Птицы не лгут. Помню, когда мы входили в Папские ворота, над нашими головами пролетела камышовая савка; это было в конце августа; я сказала себе: «Зима нынче будет суровая». Так оно и было.
— Значит, ты не из Парижа?
— Вы ведь тоже не из Парижа. Там в столице коренных жителей не больше половины. Остальные приезжие.
— A кто твои родители?
В ответ Эсмеральда запела:
Отец мой орёл,
Мать моя орлица,
Плыву я без ладьи,
Плыву я без челна.
— Что за песня? — спросила Гудула, вздрогнув. — Кажется, я её слышала.
— Обычная уличная песня. Её распевают на каждом перекрёстке.
Гудула склонила седую голову на бок и вяло улыбнулась.
— Ведь я тоже когда-то пела. У меня был неплохой голос. Я его унаследовала от своего отца. Он работал менестрелем на речных судах и увеселял самого короля Карла Седьмого во время коронации. Жаль, я не помню тех времён. Я тогда совсем была малюткой. Это он научил меня балладам. Я их распевала, когда отца уже не было в живых. Послушать меня приходили даже из Эперне, а ведь это за семь лье от Реймса. О, у меня были поклонники. Тебе наверное трудно в это поверить. Было время, когда виконты дарили мне золотые крестики. Увы, те времена недолго продлились, — Гудула пристально посмотрела на девушку. — Ты ведь не знала мужчину, Агнесса?
Перед глазами Эсмеральды промелькнула сцена у Фалурдель, а потом сцена в темнице.
— Не знала, — ответила она, поёжившись.
— Когда-нибудь узнаешь. Твой час ещё наступит. Сама сделаешь выводы, стоит оно того или нет. Не мне тебя поучать. Одно скажу: из всей этой мерзости, в которой погрязла, я получила дитя. Дивное дитя. Всё это кончилось печально. Быть может, это и к лучшему. Дочурка ластилась ко мне, пока находилась в младенческом неведении. Что бы она подумала про мать в свои десять, пятнадцать лет? Представь, что у тебя мать, — гулящая девка. Представь, что над ней смеётся стража, и мальчишки бросают в неё камни.
Эсмеральда не знала, было ли это самое подходящее время сказать, что на сама выросла среди воров и мошенников. К счастью, Гудула не ждала от неё ответа.
— Я слишком горевала после её пропажи, — продолжала она. — Грешно убиваться так, будто я единственная в мире мать, потерявшая дитя. Даже пречистая Богородица так не рыдала у подножья Креста. Мы не в праве сами себя карать. Решено. Я вернусь на родину, пойду в церковь и обую статую младенца Иисуса в башмачки моей малютки. Ведь ей они больше не нужны.
С этими словами бывшая затворница достала из кармана два крошечных башмачка похожих на лепестки роз. Один был заметно чище и ярче другого. Глядя на них, Эсмеральда напряглась, обвила свой стан руками и чуть-слышно пробормотала:
Ещё один такой найди,
И мать прижмёт тебя к груди.
Гудула встрепенулась, точно потревоженная птица.