— Что ты сказала? Повтори, я не расслышала.
— Ничего, — когда к ней вернулось самообладание, Эсмеральда развернула плечи и откинула голову назад. — Просто сказала, что тонкая работа. Башмачки отлично сохранились. Вышивка на них держится. Вы ещё таких нашьёте.
— Эх, было бы кому.
***
На следующий день перед утренней молитвой Гудула зашла к девушке попрощаться. Эсмеральда ещё лежала в постели. В ту ночь она почти не сомкнула глаз, думая о странном разговоре в саду, о странных знаках, посланных свыше.
Бывшая вретишница преобразилась. На ней было дорожное платье, сшитое из старых занавесок. Она подровняла ножницами свои седые волосы и прополоскала их отваром коры, что придало им пшеничный оттенок. За несколько месяцев в монастыре её щёки слегка округлились и порозовели. Морщины на лбу стали не такими глубокими. Перед Эсмеральдой стояла обычная женщина средних лет, на лице которой сохранились следы былой миловидности.
— Настоятельница дала мне денег на дорогу, — сказала Гудула, присаживаясь на край ложа. — Никаких вопросов, никаких упрёков. Перекрестила и благословила в путь. Святая женщина!
— Значит, это были не просто слова, — сказала девушка, подняв чёрные глаза. — Вы действительно решили вернуться в мир.
— Вернуться в мир — громко сказано. Не знаю, готов ли мир принять меня. Но я точно знаю, что здесь я не на своём месте — как и ты, мне сдаётся. Тебе здесь тоже тоскливо. Скажи мне правду, Агнесса. Ведь я не ошиблась. — Гудула провела худой рукой по распущенным волосам девушки. — Мы с тобой слеплены из одного теста. Из одной плоти, можно сказать.
— Я знала, — прошептала девушка, подтянув простыню к подбородку. — Я догадывалась, достаточно давно. Быть может, мы обе ошибаемся. Но так… так не может быть, чтобы два человека вместе ошибались. Всё… всё не так как мне представлялось.
— Всё так, как должно быть, как задумал Господь. Даже если ты не та, за которую я тебя принимаю… Я готова взять тебя с собой в Реймс. Мне не важно кто ты, сиротка, цыганка, колдунья, монашка ли. Столько много времени было утеряно, столько слёз пролито. Мне не важно кого ты раньше называла матерью. Отныне ты моя. Если, конечно, сама этого захочешь. Не силой же тебя тащить.
Некоторые время девушка комкала простыню.
— Что люди скажут?
— Вот идут две женщины. Одна из них мать, другая дочь. Ну и пусть себе идут. Меня на родине наверняка уже забыли. Мало кого осталось в живых из бывших знакомых. Это не тот Реймс, что я покинула пятнадцать лет назад. Признаюсь, мне боязно возвращаться туда одной.
========== Глава 12. Город королей ==========
Комментарий к Глава 12. Город королей
Гильом Расин - персонаж из канона, менестрель-рылейщик, один из любовников Пакетты. Надеюсь, читатели простят мне эту вольность. Хотелось мне развить его персонаж, особенно в таком деликатном контексте.
Реймс, май 1484 — коронация Карла Восьмого
Гильом Расин ненавидел подобные празднества, потому что они напоминали ему о поражениях и потерях его молодости. Как никогда ему хотелось закрыться в своей хижине на набережной, он не мог себе этого позволить. Именно в эту неделю у него был шанс заработать приличные деньги, так как городу требовались услуги фонарщика. Гильом не всю жизнь зарабатывал на хлеб тем, что зажигал фонари. Когда-то он был менестрелем и играл на лире. Во время коронации Людовика Одиннадцатого в 1461 году Гильом был самым видным, самым возлюбленным публикой певцом. Он выделялся из толпы других менестрелей своей необычайной дикой красотой. Что-то в нём было чужеземное, да и мелодии, которые он исполнял, не звучали на французский лад. Поговаривали, что в его жилах текла кровь египтянина или мавра и звали его вовсе не Гильом, а было у него какое-то заморское имя, которое никто не мог выговорить. Юноша не подкармливал и не опровергал сплетни. Ему было даже на руку, что за его спиной судачили восторженными шёпотом.
Увы, успех его был недолговечен. Однажды тяжело переболев зимой, он потерял свой дивный голос. Оказалось, что одних чёрных кудрей, блестящих глаз и изящных смуглых рук было недостаточно чтобы продолжать увеселять публику. Чтобы не умереть с голоду, ему пришлось освоить новое ремесло. Колёсная лира, его бывшая спутница, стояла в углу у потухшего камина. Иногда он доставал её и перебирал струны, каждый раз сопротивляясь желанию швырнуть инструмент в огонь.
Так дожил он до сорока с лишним лет, чудом не спившись, хотя все знакомые пророчили ему участь пьяницы. Все считали, что он закончит свою жизнь где-нибудь под мостом, захлебнувшись собственной блевотиной. Этим предсказаниям было не суждено сбыться. Гильом исправно выполнял свою нелюбимую работу. Даже по праздникам он оставался трезв и угрюм. Быть может, ему удалось удержать бутылку на расстоянии потому, что у него не было жены. Семейное счастье несомненно привело бы его в кабак. Свой плотский голод он удовлетворял скрыто и осмотрительно в объятиях женщин, с которыми было не принято выходить на люди. Свободные девушки Реймса давно поняли, что смотреть в его сторону было бесполезно.
Вот почему он не поверил своим ушам, когда однажды вечером, несколько дней после коронации, когда весь город отходил от похмелья, какая-то горожанка поздоровалась с ним на углу моста Тенке.
— Здравствуй, Гильом, — сказала она ему, точно старому знакомому.
Фонарщик вздрогнул и чуть не выронил факел. К нему давно никто не обращался. Его хижину на улице Великой Скорби обходили стороной.
Подняв факел, он постарался получше разглядеть незнакомку. На вид ей было от тридцати пяти до сорока, но в её ужимках проскальзывала подростковая игривость. Удивительно, она ходила по улице без головного убора. Седеющие волосы были изящно заплетены в косы. В руках она держала корзину, наполненную материей, кружевом и тесьмой.
— Сударыня, — пробормотал он. — Мы знакомы?
— Гильом, Гильом, — подразнила она нараспев. — Я уже почти два года живу на Сушильной улице. Мы соседи. И ты со мной ни разу не поздоровался. Угрюм как сыч. Вот почему ты один в такой праздник.
— Чужой праздник, — буркнул Гильом.
— Может и король чужой? Глупец ты. Спесивый глупец, — перед тем, как продолжить путь, незнакомка метнула ему взгляд через плечо. — Послушай. Приходи ко мне завтра в гости вечером. Мы с дочкой давно никого не принимали.
Качнув узкими бёдрами, незнакомка продолжала свой путь. Гильом Расин продолжал стоять на обочине с отвисшей челюстью. Ведь он не ослышался? Его только что пригласили в гости.
Эта женщина напоминала ему одну подругу юности, некую развесёлую златошвейку по прозвищу Шантфлери, с которой он провёл немало ночей. Он бы с радостью на ней женился, но у него было мало денег. У неё было дружки и побогаче, и пощедрее. Она не могла принадлежать ему одному, даже если в глубине души ей этого хотелось. Он продолжал видеться с ней, когда у него было, чем расплатиться за её внимание. «Быть верной тебе — непозволительная роскошь», — говорила она ему в конце каждого свидания.
В январе ‘66 года Шанфлери родила дочь. Гильом был уверен, что девочка была от него. Слишком ярким было внешнее сходство. Гильом так и не признал её, но незаметно подбрасывал матери провизию. То горсть ячменя, то кусок копчёного окорока, то мешок сухих фруктов.
По мере того, как малютка росла и всё больше напоминала его своими повадками, Гильома снова стали посещать мысли о женитьбе. Ему думалось, что Шанфлери будет не против оставить остальных любовников ради него и стать, наконец, честной женщиной. Для этого ему нужны были деньги. Чтобы заработать лишний су, он работал все ночи напролёт, распевая на палубе корабля, развозившего знать по реке. В конце концов, он простудился под ноябрьским дождём и слёг на целый месяц. Когда он, исхудавший и лохматый, выбрался из своей хижины перед самым Рождеством, его ждало потрясение. Соседи сообщили что ни Шантфлери, ни её дочери уже не было в Реймсе. Запустив худые пальцы в засаленную шевелюру, Гильом какое-то время молчал. Эта жуткая история с цыганами казалась ему продолжением горячечного бреда. У бывшего менестреля ушло немало времени чтобы принять произошедшее. По вечерам он бродил вдоль реки в надежде встретить свою подружку с ребёнком на руках. Ему казалось, что он слышит смех Шантфлери. По ночам ему снилось, что она вернулась в Реймс, а к нему вернулся его дивный голос, и они вдвоём пели, обнявшись под сенью апельсиновых деревьев. У Гильома хватало благоразумия не делиться своими фантазиями и видениями с другими. Он понимал, что был одинок в своей скорби. Никто из общих знакомых не убивался особо по злополучной Шантфлери. Её бывшие любовники разбежались по другим постелям. В комнатушку, которую она когда-то снимала, вселилась грязная, шумная семья. Проходя мимо старого дома, Гильом отводил глаза, чтобы не глядеть на чужие силуэты в окнах.