Вот какие мысли занимали его, пока он брёл, прихрамывая, вдоль набережной. Прохожие удивлённо косились на горбуна. Что делал он на улицах Парижа один? Его привыкли видеть в сопровождении архидьякона.
Если бы он вглядывался в лица горожан, он бы увидел в их глазах сдержанное восхищение. Что-то изменилось с того дня когда он, стоя на верхушке башни большого колокола, показал спасённую Эсмеральду толпе с криком «Убежище!». Его дерзкий поступок не остался незамеченным. Даже те, которые не испытывали симпатии к цыганке, не могли смотреть на Квазимодо с былым презрением. Так в одночасье изгой стал, если не героем, то своего рода кумиром. Состоявшиеся казни быстро забываются. Толпа расходится, а тело снимают с эшафота. Однако сорванная казнь оставляет след в памяти горожан. Более того, она становится пищей для городского фольклора, для уличных песен и легенд.
Стоял тёплый июльский вечер. Корзинки с цветами, подвешенные к карнизам домов, источали пьянящий аромат. Там больнее было Квазимодо осознавать, что Эсмеральда была оторвана от всего очарования поздней весны. Тем жарче разгоралось его желание освободить её. Но сначала он должен был найти Гренгуара, который, очевидно, служил звеном, связывающим её с цыганским племенем. Эсмеральда сказала, что он выступал на перекрёстках, будто их было всего три-четыре во всём городе. По правде говоря, он понятия не имел, в какие кварталы парижане стекались за подобного рода развлечениями. Ведь господин не любил акробатов и лицедеев, считая их трюки, шутки и розыгрыши происками дьявола. Стоило Клоду услышать звуки свирели и взрывы смеха, стоило ему краем глаза увидеть блеск золотистых нитей, как он хватал воспитанника за руку и переходил на другую сторону улицы.
Но теперь господина рядом не было. Ничто не мешало Квазимодо присоединиться к толпе зевак, когда он увидел небольшое сборище перед кабаком «Три жемчужины» на углу Мельничного моста. Стараясь не привлекать внимания к себе, Квазимодо забрался на перевёрнутый ящик от вина, что позволило ему увидеть то, к чему были прикованы взгляды зрителей.
На свободном пространстве между входом в кабак и толпой пела девушка. Была ли эта девушка блудницей с улицы Глатиньи, торговкой фруктами или дочерью ремесленика, Квазимодо, не привыкший оценивать представительниц прекрасного пола по одежде, не мог угадать. На ней было платье из голубой шерсти с глубоким вырезом. Из-под подола выглядывал запылённый край нижней юбки. Грубые башмаки не скрывали изящества ступней. Льняные косы падали на пухлую, розовую грудь, на которую были устремлены любострастные взгляды мужской половины публики.
Квазимодо не мог разобрать её слов. Возможно, она пела на другом языке, что само по себе не было редким явлением. В Париже достаточно часто появлялись англичане, фламандцы и даже шведы. У ног девушки лежала лохматая рыжая собака в парчовом жилете. Дворнягу любовно поглаживал худой юноша в красно-жёлтой куртке, украшенной бубенчиками и блёстками. Из-под фиглярского колпака выбивались светлые кудри. Должно быть, это был тот самый человек, встречи с которым добивалась Эсмеральда. Квазимодо уже видел похожую сцену на площади несколько месяцев назад. Только вместо блондинки с собачкой была цыганка с козочкой.
Получив свою долю аплодисментов, белокурая девица поклонилась, в очередной раз порадовав мужчин видом своей сочной, нежной груди, и исчезла внутри кабака. Её худой спутник и дворняга последовали за ней. Устало и удовлетворённо смеясь, зеваки разошли. Остался один Квазимодо. Неподвижный и внимательный, он наблюдал за толпой движущихся теней, мелькавших на оконных стёклах кабака. Грустные мысли обуревали его. Иногда он, словно соскучившись, глядел ввысь. Огромные чёрные облака висели под звёздным куполом, точно паутина, вытканная на небесном своде.
Входная дверь распахнулась, и на порог вышел долговязый блондин. Воротник его фиглярской куртки был расстёгнут, обнажая поверхностные кровопотёки на шее именуемые «укусами любви». Запрокинув голову, он обратился с одой к самой луне. Казалось, он приносил небесам благодарность за вечер славы и наслаждения.
Его монолог прервал Квазимодо, шагнувший навстречу ему из мрака.
— Пьер Гренгуар.
Поэт вздрогнул и несколько раз моргнул глазами, вглядываясь в странную фигуру, которая, прихрамывая и раскачиваясь из стороны в сторону, приближалась к нему.
— Тебе известно моё имя? Где-то я уже видел эту взъерошенную птицу. Уж не ты ли звонарь моего учителя герметики, Клода Фролло? Кстати, как поживает достопочтенный архидьякон? Когда он будет готов принять меня?
— Поспешим, — пробормотал Квазимодо, схватив его за манжет куртки. — Вас ждёт женщина, которая называется Вашей сестрой.
— Вот шут гороховый! — рассмеялся поэт. — Он воображает, что я должен бегать ко всем женщинам, которые называются мне сёстрами. Известно ли тебе, бездельник, что у меня их сотни? Все прелестницы Парижа сбегаются чтобы послушать мои сонеты. После невероятного успеха моей последней мистерии, написанной в честь невесты дофина, каждая из них требует, чтобы я посвятил ей свою следующий шедевр. Я должен разумно расходовать свои силы.
— Я вижу, у Вас новая спутница.
Гренгуар восторженно закивал, от чего бубенчики на его колпаке зазвенели.
— Так точно! Её зовут Элинор. Дочь дуврского печатника. Учёная девица, поклонница Чосера. Поёт песни на его слова. Здешним зевакам всё равно. Они не могут отличить английский от марокканского. Ей всего четырнадцать лет. Убежала за своим ухажёром во Францию, купилась на его обещания. А быть может, он ей ничего не обещал. Возможно, он был лишь предлогом пересечь Ламанш и броситься навстречу новым приключениям. Она так мило коверкает французский. Теперь она живёт во Дворе Чудес. Подумай, какое вдохновение послали мне боги! Ещё несколько месяцев назад я пребывал в полном унынии. Мне уже начало казаться, что моя муза покинула меня.
Квазмодо, не следивший за губами пустомели, пропустил большую часть его восторженной речи.
— Следуйте за мной, Гренгуар.
— Куда?
— В собор. Я уже сказал, что Вас ждёт Ваша знакомая цыганка. Она хочет передать через Вас послание Клопену, королю Алтынному. Тот придумает, как её вызволить.
Когда звонарь упомянул Эсмеральду, поэт поспешно высвободил рукав и демонстративно разгладил материю.
— О нет, друг мой. Не знаю, что ты задумал, но мне это не нравится. Этот акт пьесы уже проигран.
— Значит, Вы не хотите ей помочь?
— Конечно хочу! Что за вопрос? Я нарочно стараюсь не думать о ней, ибо подобные мысли нагоняют меланхолию. Слишком больно представить, что моя маленькая Джали спит на голых камнях. Я бы рад был помочь им обеим — но не ценой собственной жизни, которая только начала налаживаться.
— Тогда я сам поговорю с Клопеном.
— Боюсь, Клопен не удостоит тебя аудиенции. Если ты сунешься в Двор Чудес, тебя тут же повесят. Даже если августейший король Алтынный окажет милость и выслушает тебя, чем он сможет помочь? Неужели ты думаешь, что он пойдёт штурмовать собор, чтобы вызволить бывшую любимицу? Не обманывай себя. У людей с пустыми карманами короткая память.
Квазимодо вспомнил, как быстро в соборе заменяли певчих, у которых срывался голос из-за болезни. Всегда найдутся прелестные ножки, чтобы танцевать на улицах. Всегда найдутся грубые руки, чтобы звонить в колокола.
— Ты видел Элинор? — продолжал Гренгуар. — Таких дивных белокурых волос нет даже у Флёр-де-Лис де Гонделорье, невесты капитана королевских стрелков. Не сверли меня своим глазом. Я счастлив. И ты тоже можешь быть счастлив. Да, да, я не смеюсь над тобой. Для тебя не будет секретом, но в Париже достаточно женщин тебе под стать. При желании ты мог бы найти себе хромую, кривую, горбатую или просто слепую. У тебя тоже есть шанс на взаимную любовь. Твоя беда в том, что у тебя изысканный вкус. Будь цыганка старой или уродливой, не думаю что ты бы вырвал её из рук палача. Такие как Эсмеральда рано или поздно оказываются в постели даже не знати, а духовенства. Не удивлюсь, если её рано или поздно подомнёт под себя Луи де Бомон. Он так и ждёт той минуты, когда всеобщий интерес к этой истории с цыганкой поутихнет.