Я открыла один шкафчик, затем другой и нашла чашки. У миссис Левертон не было крючков, на которых висели кружки или миски. У нее был хороший фарфор и повседневная посуда. Мать всегда терпеть не могла кружки. Вот было бы здорово, если бы они с миссис Левертон знали друг друга. Ходили в гости, а не только посылали открытки, когда положено — на рождение внуков, на смерть мужей. Но мать категорически заявляла: «То, что мы обе старухи, — не повод становиться друзьями».
Я знала, что, как и у матери, у миссис Левертон, несомненно, где-то в доме есть ящик с письменными принадлежностями — возможно, целый комод. Это один из отступных подарков старухе. Сколько шалей, сколько открыток миссис Левертон получила за свои девяносто шесть лет?
— Наличные, — сказал, если верить Джейку, его отец незадолго до смерти. — Меня интересуют только наличные.
Он в шутку говорил сыну, что хотел бы умереть, сжимая по тысячедолларовой банкноте в каждой руке.
— Я не осмелился сказать ему, что их больше не существует, — вздыхал Джейк.
Вода кипела вовсю. Кому какое дело, если я спалю дом?
Я подошла к двери, ведущей в гостиную. В центре стены в конце комнаты стояло высокое бюро. Вдоль нижнего его края горели тусклые огни светочувствительного ночника. Я посмотрела налево и увидела, что он не одинок. Зеленые кружки торчали в самых разных местах, чтобы миссис Левертон или везучий взломщик сумели найти дорогу через нижние комнаты.
Как-то раз родители поссорились из-за счета за свет. Мать настаивала, чтобы в доме горели все огни, даже когда на улице солнечно. Даже когда я в школе, а отец в командировке.
— Зачем? Зачем столько света? — спрашивал он, размахивая счетом у нее перед носом, пока она сидела на диване и вытягивала нитку из подола своего платья.
— Я тебе не банк! — рявкнул он, прежде чем схватить шляпу с пальто и выйти.
Позже я сказала ему, что это, наверное, как-то связано с ее операцией — мастэктомией. Она думает, будто свет поможет ей излечиться. И если он будет терпелив, не сомневаюсь, она вновь начнет включать лампы только в тех комнатах, где сидит. Через четыре месяца так и случилось. Я так и не узнала, что ее заставило. Ведь я-то солгала, чтобы все шло своим чередом.
В ящике под откидным столом я нашла письменные принадлежности. Первое письмо достанется Эмили. Она заслужила то, чего никогда от меня не получала, но чего так отчаянно желала — объяснение. Я расскажу ей, почему была такой, какой была, и почему упускала бесконечные, на ее взгляд, возможности.
Я не могла различить рисунки на бумаге или цвета, но не хотела писать предсмертную записку на листке с картинками тряпичных кукол. Поэтому выхватила три коробки бумаги из узкого ящика и взяла их свободной рукой, прежде чем закрыть ящик бедром и открыть второй, под ним. Я улыбнулась. С одной стороны лежала мягкая груда, и когда я коснулась ее, то почувствовала вязаную шерсть, видимо шали или одеяла. Слева от нее стояли еще коробки. Я вынула одну — криббидж[53] — и вернула на место. Другая — колода карт, до сих пор в целлофане. Я бросила ее обратно. Следующая коробка явно осталась от внуков: сто мелков «Крайола» со встроенными ластиками. Их я взяла.
Вернуться на кухню почему-то не представлялось мне возможным.
Осторожно я несла награбленное по коридору, прячась в тени напольных часов и полукруглого стола, на котором стояли разнокалиберные предметы.
— Цацки — ее второе имя, — говорила мать.
Наверху лестницы мерцал огонек — достаточно, чтобы писать, подумала я и поднялась. На ступенях лежала плюшевая дорожка, вызывая желание снять туфли и пройтись босиком, но не следовало забывать о том, что дипломаты называют стратегией выхода.
Я бросила коробки с открытками и цветными мелками на верху лестницы, рядом с сундуком для придано-го, на котором медная лампа для чтения освещала холл. Встала перед сундуком на колени. По его поверхности были разбросаны старые выпуски «Эй-эй-ар-пи»[54] с редкими вкраплениями ярких пятен «Женского дня» или «Домашнего журнала для женщин». Мне показалось, что я стою на коленях у незнакомого алтаря, и я представила, как бьюсь на нем, приклеенная к гигантской ленте-липучке.
Нужна ручка. Я не могу писать Эмили мелком. Саре — могу, радужный эффект кажется вполне уместным, но Эмили — нет. Нужна шариковая ручка. На подоконнике за сундуком стояла чашка, голубая, как миска «Пиджин-Фодж» моей матери, а из нее торчали наждачная пилочка для ногтей, шинный манометр и три ручки «Бик».
Я вытащила ручку и схватила «Эй-эй-ар-пи». Отползла обратно к коробкам и мелкам, лежавшим в трех футах, и села, поставив ноги на предпоследнюю ступеньку, а журнал положила на колени, как столик. Я быстро выбрала кусок бумаги цвета небеленого полотна с позолоченными краями — элегантность для Эм — и склонилась над своей задачей.
Дорогая Эмили!
Как мне начать объяснять тебе то, что ты уже знаешь? Что хоть я и гордилась тобой и твоей сестрой больше всего на свете, в конце концов обнаружила, что у меня нет выбора.
Я остановилась. Я знала, как она придирчива. Она проводит часы перед зеркалом в поисках изъянов. В ее доме — ни единого пятнышка, и как-то она сказала мне, что главная прелесть уборщиц в том, что они совершают — по ее выражению — «первый проход» и позволяют ей спокойно сосредоточиться на деталях.
Я прочистила горло. Разнеслось эхо.
«Когда ты это получишь, я буду мертва. Надеюсь, тебе не доведется меня увидеть. Я видела отца, и его образ вечно стоял передо мной. Сара уже рассказала тебе, что мой отец — самоубийца. Что он не упал с лестницы, точнее, упал, но только после того, как застрелился.
Я не знаю, почему он оставил меня.
Ты знаешь, что моя мать не стригла волосы из-за твоего дедушки? Он любил их. Он расчесывал их каждый вечер сотню раз. Впоследствии я поняла, что это был их аналог „Прозака“. Да, знаю, знаю — медитация, а не медицина. Теоретически я согласна, но иногда… разве нет?
Я лишь хочу, чтобы ты знала: я убила свою мать не из мести и даже не из жалости, правда. Я поступила правильно, хоть и ничего не планировала. Если бы планировала, я бы, конечно, задумалась, куда это меня приведет. Сегодня я весь день размышляла о тебе и твоей сестре.
Непростительно другое — то, как я заставила тебя вырасти, занять место рядом со мной, опустевшее с уходом твоего отца.
Я рукоплещу твоей жизни. Вот что я на самом деле хочу сказать. У тебя есть собственный дом и семья, и ты живешь очень далеко. Пусть так и будет. Никогда не возвращайся. Когда я умру, тебе незачем будет возвращаться. Пусть это будет моим подарком твоей сестре. Не позволяй ей жить в доме, Эмили, не позволяй ей потратить жизнь впустую. Продай оба дома. Отец тебе поможет».
Я вновь остановилась. Вспомнила, как отец сидел рядом со мной в тот день, когда мы подписали бумаги на мой дом. Он постарался устроить меня сколь можно надежнее, упомянул в тот день, что его завещание и другие важные документы хранятся в малвернском отделении банка, и рассказал, где прячет ключ. Лишь позже я поняла, почему он был столь дотошен, заставляя меня повторять все, что говорил.
Я снова обратилась к письму.
«Когда я закрываю глаза на мгновение, как сделала только что, то вижу своего отца, но потом я вижу тебя. Помнишь тот день в ассоциации? Я так горжусь тобой, моя летучая рыбка!
Я сижу в доме миссис Левертон, на улице темно. Мне пора писать твоей сестре. Позаботься о Дженин и Лео, и благослови боже любое приятное воспоминание обо мне, которое ты сможешь доверить Джону. Помнишь, как Саре всегда нравился зеленый цвет? Я помню.
53
Криббидж — карточная игра для двух игроков, в которой карты сбрасываются на особую доску с колышками.