проваливаться, прыгать в пустоту.
Наверно, лишь отчаявшись, возможно
с эпохой говорить начистоту.
Необходимо, бросив закорюки,
взорвать себя и ползать при смешках,
вновь собирая собственные руки
из пальцев, закатившихся иод шкаф.
Необходима трусость быть жестоком
н соблюдены? маленьких пощад,
когда при шаге к целям лжевысоким
раздавленные звезды запищат.
Необходимо г; голодом изгоя
до косточек обгладывать глагол.
Лишь тот, кто по характеру — из голи,
перед брезгливой вечностью не гол.
Л если ты из грязи, да и в князи,
раскняжь себя и сам сообрази,
насколько раньше меньше было грязи,
когда ты в настоящей был грязи.
Какая низость — самоуваженье...
Создатель поднимает до высот
лишь тех, кого при крошечном движоньи
ознобом неуверенность трясет.
Уж лучше вскрыть ножом консервным вены,
лечь забулдыгой в сквере на скамью,
чем докатиться до комфорта веры
в особую значительность свою.
Благословен художник сумасбродный,
свою скульптуру с маху раздробя,
голодный и холодный, — но свободный
от веры унизительной в себя.
4 Е. Евтушенко
непонятным поэтам
Я так завидовал всегда
всем тем,
что пишут непонятно,
И ЧЬЯ стихи,
как полупятна
из полудыма-полульда.
Я формалистов обожал,
глаза восторженно таращил,
а сам трусливо избежал
абракадабр
и тарабарщин.
Я лез из кожи вон
в борьбе
со здравым смыслом, как воитель,
но сумасшедшинки в себе
я с тайным ужасом не видел.
Мне было стыдно.
Я с трудом
над сумасшедшинкою бился.
Единственно,
чего добился, —
вся жизнь —
как сумасшедший дом.
И я себя, как пыткой, мучил —
ну в чем же я недоборщнл
и ничего не отчубучил
такого,
словно: «дыр... бул... щнр...»?
О, непонятные поэты!
Единственнсйшие предметы
белейшей зависти моей...
Я —
из понятнейших червей*
Ничья узда вам не страшна,
вас в мысль никто не засупонил,
и чье-то:
«Ничего не понял...» —
вам слаще мирра и вина.
Творцы блаженных непонитиц,
поверх сегодняшних минут
живите,
верой наполняясь,
что вас когда-нибудь поймут.
Счастливцы!
Страшно, между тем,
быть понятым, но так превратно,
всю жизнь писать совсем понятно,
уйдя непонятым совсем...
первый день поэзии
А первый День поэзии —
он был
в том перевальном —
пятьдесят четвертом,
когда на смену словесам затертым
слова живые встали из могил,
а новые великие слова
ходить учились,
но едва-едва.
Тот не взлетел,
кто по полу не ползал,
и новые слова,
в кости тонки,
себе носы расквашивали об земь,
но вдруг взлетели,
сбросив «ползунки»...
Был праздник тот придуман Луговским.
Хвала тебе,
красавец-бровеносец!
Поэзия,
на приступ улиц бросясь,
их размывала шквалом колдовским.
Кто временем рожден —
рождает время.
Цветы,
летя,
хлестали по лицу,
и маг ^зины книжные ревели:
«На у-ли-цу!»
Я помню, в магазине книжном Симонова
сквозь двери люди перли напролом,
и ред! ими в то время мокасинами
он, растерявшись,
хрупанул стеклом.
А что .у меня было, кроме глотки?
Но молодость не ставилась в вину,
и я тычком лукошшского локтя
был вброшен и в эпоху,
и в страну.
Л ИЗ ТОЛПЫ,
совсем неприрученно,
зрачками азиатскими кося,
смотрели с любопытством татарчонка
безвестной Лхмадулиной глаза.
Когда и нам поставят люди
памятники,
пусть не считают,
что мы были — паиньки.