не уйдёшь,
ибо забвенье истории -ложь.
Тот, кто вчерашние жертвы забудет, может быть,
завтрашней жертвой будет. Переживаемая тоска -как пережимаемая рука рукой противника ловкого тем,
что он избегает лагерных тем. Пожалте, стакашек, пожалте, котлет. Для тех, кто не думает, прошлого нет.
Какие же всё-таки вы дураки, слепые поклонники сильной руки.
9 Барак усиленного режима.
Нет праведной сильной руки одного -есть сильные руки народа всего! Поёт на экране Мирей Матьё.
Колымским бы девкам такое шмутьё -
они бы сшмаляли не хуже её!
Трещит от локтей в общежитии стол.
Противник со мной продолжает спор.
Не может он мне доказать что-нибудь,
а хочет лишь руку мою перегнуть.
Так что ж ты ослабла,
моя рука,
как будто рука
доходяги зека?
Но если я верю,
как в совесть,
в народ.
ничто
мою руку
не перегнет!
Но с хрустом
сквозь стол
прорастают вдруг
тысячи сильных надежных рук.
Руки, ломавшие хлеб
не кроша,
чтобы во мне
удержалась душа,
руки, которые так высоко
в небо с рейхстага взметнули древко,
руки, меня воспитавшие так,
чтобы всю жизнь штурмовал я рейхстаг,
и гнут
под куплеты парижских актрис почти победившую руку -вниз.
Но на Колыму попадали разные люди, и не только невинные.
Около остановленной на перерыв золотопромывочной драги, над которой развевалось переходящее Красное знамя, на траве, рядом с другими рабочими, сидел старичок в латаном ватнике, ещё крепенький, свеженький, с весёленькой бородавкой на кончике носа. Старичок аккуратно разрезал юкагирским ножом с обшитой мехом ручкой долговязый парниковый огурец, но не тёмный, с полированными боками, а нежно-зелёный, с явно не совхозными пупырышками. Старичок взял щепотку соли из спичечного коробка с портретом Гагарина, посолил обе половинки огурца и не спеша стал потирать одну о другую, чтобы соль не хрустела на зубах, а всосалась в бледные влажные семечки. Затем старичок достал из холщовой сумки с надписью «Гагра» бутылку с отвинчивающейся пробкой, где, несмотря на этикетку югославского вермута, в явно не промышленной жидкости плавали дольки чеснока, веточки укропа, листики петрушки, красный колпачок перца, и налил рассудительной струёй в фарфоровую белую кружку, не предложив никому.
- Удались у тебя огурцы, Остапыч. - со вздохом сказал один из рабочих, однако глядя
с завистью не на огурец, а на бутылку, нырнувшую снова в субтропики.
- А шо ж им не удаться! - осклабился старичок, индивидуально крякая и хрумкая огурцом так, что одно из семечек взлетело и присело на бородавку. - Стёкла у меня в парничке двойные. Паровое отопление найкращее - на солярке. Удобреньицами не брезгую. Огирок, вин, як чоловик, заботу кохае.
- Знаем, как ты, Остапыч, людей кохал - на немецкой душегубке в Днепропетровске, -угрюмо пробурчал обделённый самогоном рабочий.
- Кто старое помянет - тому глаз вон, - ласковенько ответил старичок и обратился ко мне, как бы прося поддержки. - Я свои двадцать рокив отбыл и давно уже, можно сказать, полностью радяньский рабочий класс. Так шо воны мене той душегубкой попрекают? Хиба ж я туды людей запихивал - я ж тильки дверь у той душегубки захлопывал...
- К сожалению, наш лучший бригадир, - мрачно шепнул мне начальник карьера. - В прошлом году его бригада по всем показателям вперёд вышла. Красное знамя надо было вручать. А как его вручать - в полицайские руки? Наконец нашли выход - премировали его путевкой в Гагру, а знамя заместителю вручили. Такой коленкор.
Предатель молодогвардейцев -нет,
не Стахович, не Стахевич -
теперь живёт среди индейцев и безнаказанно стареет. Владелец грязненького бара под вывеской: «У самовара», он существует худо-бедно, и все зовут его «Дон Педро».
Он крестик носит католический.
Его семейство
увеличивается,
и в баре ползают внучата -
бесштанненькие индейчата.
Жуёт,
как принято здесь,
бетель10,
он,
местных пьяниц благодетель,
но, услыхав язык родимый,
он вздрогнул,
вечно подсудимый.
Он руки вытер о штаны,
смахнул с дрожащих глаз
блестинку
и мне суёт мою пластинку «Хотят ли русские войны?». «Не надо ставить.» -«Я не буду!.. Как вы нашли меня,
10 Вид жевательного табака.
иуду?
Что вам подать? Несу, несу... Хотите правду -только всю?»
Из Краснодара дал он драпа в Венесуэлу через Мюнхен, и мне
про ужасы гестапо рассказывает он под мухой. «Вот вы почти на пьедестале, а вас