Детских игрушек неразбериха
" стройный порядок вокруг создает.
II подчиняюсь такому порядку,
где, словно тоненький лучик, светла
мне подшивающая подкладку
быстрая бережная игла.
В дом я ввалился, еще не отпутав
в кожу вонзившиеся глубоко
нитки всех злобных дневных лилипутов.
Ты их отпутываешь легко.
Так ли сильна вся глобальная злоба,
вооруженная до зубов,
как мы с тобой, безоружные оба,
как безоружная наша любовь?
Спит на гвозде моя мокрая кепка.
Спят у порога тряпичные львы.
В доме все крепко, и в жизни все крепко,
если лишь дети мешают любви.
Я бы хотел, чтобы высшим начальством
были бы дети — начало начал.
Боже, как был Маяковский несчастен
тем, что он сына в руках не качал!
В дни затянувшейся эпопеи,
может быть, счастьем я бомбы дразню?
Как мне счастливым4нрожить, не глупея,
не превратившимся*в размазню?
Темные силы орут и грохочут —
хочется им человечьих костей.
Ясная, тихая сила не хочет,
чтобы напрасно будили детей.
Ангелом атомного столетья
танки и бомбы останови
и объясни им, что спят наши дети, —
ясная, тихая сила любви.
хранительница очага
Джан
Собрав еле-еле с дорог
расшвырянного себя,
я переступаю порог
страны под названьем «семья».
Пусть нету прощения мне,
здесь буду я понят, прощен,
и стыдно мне в этой стране
за все, из чего я пришел.
Набитый опилками лев,
зубами вцепляясь в пальто,
сдирает его, повелев
стать в угол, и знает — за что.
Заштопанный грустный жираф
облизывает меня,
губами таща за рукав
в пещеру, где спят сыновья.
И в газовых синих очах
кухонной московской плиты
недремлющий вечный очаг
и вечная женщина — ты.
Ворочает уголья лет
в золе золотой кочерга,
и вызолочен силуэт
хранительницы очага.
Очерчена золотом грудь.
Ребенок сосет глубоко...
Всем бомбам тебя не спугнуть,
когда ты даешь молоко.
30
С годами все больше пуглив
и даже запуган подчас
когда-то счастливый отлив
твоих фиолетовых глаз.
Тебя далеко занесло,
но, как золотая пчела,
ты знаешь свое ремесло,
хранительница очага.
Я голову очертя
растаптывал все на бегу.
Разрушил я два очага,
а третий, дрожа, берегу.
Мне слышится топот шагов.
Идут сквозь вселенский бедлам
растаптыватели очагов
по жепским и детским телам.
Дорогами женских морщин
они маршируют вперед.
В глазах гуманистов-мужчин
мерцает эсэсовский лед.
Но тлеющие угольки
растоптанных очагов
нцепляются^в каблуки,
сжигая заснувших врагов.
А как очищается суть
всего, что внутри и кругом,
когда освещается путь
и женщиной и очагом!
Семья — это слитые «я».
Я спрашиваю — когда
31
в стране под названьем «семья»
исчезнут и гнет и вражда?
Ответь мне в почпой тишине,
хранительница, жена, —
неужто и в этой стране
когда-нибудь будет война?!
* * *
Не отдала еще
всех моих писем
и не выбросила в хлам,
но отдаляешься,
как будто льдина, где живем —
напополам.
Ты спишь безгрешнейше,
ты вроде рядом —
только руку протяни,
но эта трещина
скрежещет мертвенным крахмалом простыни.
Ты отдаляешься,
и страшно то, что потихоньку,
не спеша.
Ты отделяешься,
как от меня,
еще не мертвого,
душа.
Ты отбираешь все —
и столько общих лет,
и наших двух детей.
Ты отдираешься
живою кожей