Он подошел к колыбели, где лежала воркующая малышка.
— Ты так и не сказала, когда родился наш ребенок.
— А ты не спрашивал, — спокойно ответила она, снова беря иглу. Только легкая дрожь пальцев выдавала ее волнение. — Она родилась в апреле.
Эдмунд еще больше помрачнел.
— Но разве она не должна была родиться в марте?
— Первый ребенок иногда появляется на свет неделей-другой позднее обычного, — ответила Магдалена, не поднимая глаз от шитья. — В таких делах трудно быть точным.
Эдмунду ее речи показались достаточно разумными. Толстенькие ручонки девочки энергично хватались за воздух, словно пытаясь поймать некую золотую мечту. Воркованию вторило жужжание шмеля у открытого окна. Сцена была слишком безмятежной для гнусных подозрении, но гнусные подозрения уже угнездились в мозгу Эдмунда, и он не мог от них отделаться.
— После обеда мы едем охотиться с гончими, — сообщил он, снова поворачиваясь к жене.
— Я не выйду из покоев, пока мой кузен не уберется отсюда, — сухо ответила Магдалена, по-прежнему не поднимая головы.
— Но я настаиваю, чтобы ты выполняла обязанности хозяйки. — Ее отказ встречаться с кузеном, казалось, подчеркивал недоверие к способности мужа уберечь жену от опасности, и гнев и обида всколыхнулись с новой силой. — Ты не должна скрываться от гостя, как бы он тебе ни был противен.
— Дело не в простой неприязни, Эдмунд, — возразила она, вскидывая голову с безотчетной, но привычной надменностью и решительностью Плантагенетов, которые мигом распознал бы Гай де Жерве, но не Эдмунд. Гай де Жерве сумел бы сломить эти надменность и решительность. Эдмунду де Брессе это оказалось не под силу.
Они долго спорили. Эдмунд все больше злился, Магдалена лишь становилась холоднее и спокойнее. Она отказалась иметь что-либо общее с кузеном и подтвердила, что останется в своих покоях под предлогом болезни, пока тот не уедет.
Сбитый с толку, раздраженный Эдмунд наконец удалился, хлопнув дверью так ожесточенно, что едва не сорвал ее с петель. Зои испуганно дернулась и заплакала. Магдалена взяла ее и принялась укачивать, напевая колыбельную. Но девочка, чувствуя волнение и страх матери, не унималась.
Магдалена встала у окна, озирая внутренний двор. Теперь, когда Гая не было, а д'Ориак остался, она чувствовала себя еще более беззащитной, чем прежде. И хотя понимала, что обидела Эдмунда, ничего не могла с собой поделать. Не Эдмунду тягаться с Шарлем, наделенным невероятной способностью творить зло. Сознание этого разносилось по жилам вместе с кровью, свинцовой тяжестью оседало в душе. А ужас все рос, и вместе с ним росло недоумение. Почему он хочет погубить ее? За что? И каким образом намерен это осуществить? Да, он вожделеет ее, и его похоть оставляет липкий след, словно по ее коже ползают мерзкие слизни, напоминая о сырых подземных темницах. Но она также чувствовала угрозу не только в сладострастии кузена. Существовала какая-то тайна, которую Гай знал, но не счел нужным поделиться с ней. Он умчался прочь, оставив ее в неведении и ужасе наедине с изощренной злобой кузена и без своей защиты.
Слезы ярости смешались со слезами потери, которые она проливала все утро, и стали нераздельны, как и обуревавшие ее эмоции.
Магдалена не подозревала, что своим отсутствием сыграла на руку кузену. Останься она рядом с мужем, грязные намеки и выпады упали бы на менее плодородную почву. Но разлученный с женой Эдмунд одновременно лишился оружия против рассчитанной тактики д'Ориака.
Гордость Эдмунда и без того была задета неповиновением жены и тем неприятным открытием, что она, оказывается, не верит в его силы. Да, ему было известно, что д'Ориак представляет возможную угрозу либо Магдалене, либо ему самому, но, подобно Гаю, он не мог представить, как можно осуществить эту угрозу в стенах замка Брессе. Конечно, существовала опасность отравления. Но Эдмунд ел только те блюда, которые Шарль попробовал первым, а для Магдалены готовили служанки. Нападение? Предательский удар ножом? Но такое убийство будет чертовски трудно скрыть, а д'Ориак не может допустить, чтобы его открыто обвинили в убийстве зятя Джона Гонта. Так что пока опасаться нечего.
Беда крылась в том, что Эдмунд был человеком действия с весьма неразвитым воображением. Он представлял опасность только как вероятность физического насилия. Человек честный и прямой, хоть и бесхитростный, он представить не мог тех глубин мерзости, на которые способен злобный ум, и оказался совершенно беззащитным против сплетен и доносов.
Д'Ориак не торопился. Слово там, слово тут… он был поистине неутомим в своем злословии. И почти все время говорил только о Магдалене и Гае.
Напряжение еще больше усиливалось в присутствии жены, становившейся все печальнее день ото дня. Должна же быть какая-то причина, по которой дружелюбная веселая женщина отдалилась от него, превратившись в чужую и почти отталкивающую особу. И хотя она больше не отстранялась от него в постели, он знал, что дух ее далеко. Даже ее мягкость и доброта казались ему чем-то вроде терпеливой жалости и уж никак не обещанием будущей любви, и холодная сталь раненой гордости терзала душу.
— Как странно, что у вашей дочери столь необычный цвет волос, — начал Шарль на третье утро, когда они охотились в окрестностях Компьенского леса. — Но разумеется, в ее жилах течет и частица крови де Жерве, не так ли? Эти рыжевато-золотистые пряди весьма примечательны.
Почему он сам не заметил этого?! Его собственные черны как ночь! Волосы Магдалены, роскошные, темно-каштановые, напоминают соболий мех.
Безумная ярость вспыхнула в груди молодого человека при этих вкрадчивых, вероломных словах спутника. Но прямого оскорбления он не нанес. И ни одно из его заявлений невозможно было оспорить. Да, он родственник Гая де Жерве и, следовательно, ребенок тоже, хотя не настолько уж близкий.
Но яд уже проник в кровь, и стрелы Эдмунда весь день летели мимо цели.
Перед ужином он долго стоял у кроватки дочери, изучая черты спящего младенца, и яд продолжал действовать, разъедая душу. Ее волосы, обещавшие стать густыми и волнистыми, отливали в вечернем свете червонным золотом. Едва заметные бровки были прямыми и светлыми. Он взглянул на жену, молча сидевшую у окна. Ее брови были такими же темно-каштановыми, как и волосы, и изящно изгибались. У него же широкие черные брови почти сходились над переносицей.
— Ты выйдешь к ужину, — приказал он. Магдалена упрямо покачала головой:
— Только когда мой кузен соизволит нас покинуть.
— Ты пренебрегаешь обязанностями хозяйки и попираешь обычаи гостеприимства.
— Сенешаль и управитель вполне могут несколько дней обойтись без меня. Если у них возникнут какие-то затруднения, пусть приходят за советом.
— Как твой муж и господин, я велю тебе спуститься к ужину! — объявил Эдмунд, не ожидая, впрочем, что его требование возымеет хоть какое-то действие на жену. Он может из кожи вон лезть — с нее все как с гуся вода. Но, к его удивлению, Магдалена покорно ответила:
— Хорошо, господин, если вы так желаете…
У Эдмунда отвисла челюсть и глаза полезли на лоб. Ему следовало бы возрадоваться такой покорности, но он почему-то вдруг услышал собственный крик. Покраснев от гнева, он вопил, что его жене давно пора бы научиться послушанию и знать, где ее место и кто в доме хозяин. Магдалена молча склонила голову, и он вдруг почувствовал себя полным глупцом и, закрыв рот, долго и неловко переминался, прежде чем добавить:
— Мы пойдем к вечерне вместе.
— Как угодно господину, — ответила она все так же бесстрастно.
Еще более обескураженный и раздосадованный столь внезапной капитуляцией, он почти вылетел из комнаты. А Магдалена сдалась просто потому, что все это было ей совершенно не важно. Печаль и одиночество истерзали ее после отъезда Гая, и она больше не боялась кузена, вернее, страх больше не имел над ней силы.
Эрин и Марджери так обрадовались решению госпожи покончить с вынужденным затворничеством, что трещали как сороки, помогая ей одеваться. Если бы не они, Магдалене было бы абсолютно все равно, что надеть, но они были так возмущены намерением госпожи идти на ужин в той же простой тунике, которую она носила весь день, что пришлось сдаться и терпеть, пока они облачали ее в кремовый дамасский шелк и алое сюрко, отделанное серебристой лисой. Они расчесали и заплели ее волосы, перед тем как заправить их в золотые сетки, скрепленные надо лбом золотым венцом. Прозрачная белая вуаль закрывала плечи, оголенные низким вырезом платья.