Он нашел ее глазами и оценивающе оглядел с ног до головы, поставив мгновенный диагноз: богатенькая стерва, страдающая от скуки и недостатка мужского внимания. Ей было около сорока, кожа на лице уже начала увядать, и это было видно, несмотря на все предпринимаемые ею косметологические ухищрения.
Вопрос она задала не из пустой вежливости и не потому, что ей было интересно. Вольдемар Краевский был хорош собой и знал это. Высокий, стройный, с густой, хорошо сохранившейся шевелюрой, одетый в безукоризненную рубашку и стильный шейный платок, в тон замшевому пиджаку, он смотрелся элегантно и породисто. О том, что это его единственный приличный пиджак, знать никому не полагалось.
— Писатель? Смотря что вы вкладываете в это слово? — с горечью произнес он, трагически изломив бровь, которой подходил эпитет «соболиная».
— Я вкладываю в это слово изначально присущий ему смысл. Писатель — это человек, для которого литература не пустой звук.
— Вы считаете все это, — он обвел рукой стойки с книгами, — литературой?
— Я — нет, мой муж — да. — Женщина нервно усмехнулась. — Даже не знаю, зачем я сюда пришла. Впрочем, официальная часть давно закончена, так что я могу считать себя свободной. Если вы не против, то давайте продолжим разговор о настоящей литературе в каком-нибудь ресторане.
— Писательство, к сожалению, не подразумевает походов по ресторанам, — чуть конфузливо сказал Вольдемар.
— Ну что вы, это же я вас пригласила. И так как я хорошо знаю изнанку литературы, то можете не сомневаться, деньги на ресторан у меня есть. Так что я вас приглашаю. Кстати, меня зовут Милена.
— А меня Ва… Вольдемар. Вольдемар Краевский.
— Красиво, — оценила женщина и быстро-быстро взяла его под руку. — Я буду звать вас Волик.
Во время обеда в роскошном ресторане Вольдемар, как ни старался, ел жадно и быстро. Ему уже давно не было так вкусно. Его скудный домашний рацион состоял из яичницы и макарон по-флотски. Писательская стезя не приносила ему ни копейки, и, дабы не помереть с голоду, он три раза в неделю ходил на работу, составляя нехитрые тексты в одном из рекламных агентств. И саму необходимость батрачить в столь непристойном месте, и коллег своих он искренне презирал, считая за людей второго сорта. Но унизительная и бессмысленная работенка, позорящая его талант и убивающая призвание, все-таки позволяла оплачивать коммунальные счета и питаться макаронами с тушенкой.
Милена заказала тигровых креветок в итальянском соусе, сырный суп-пюре, огромную, пышущую жаром отбивную на кости и тонкие картофельные палочки, пересыпанные розмарином. Пили они французское красное вино.
После обеда, за который она выложила сумму, которой бы Краевскому хватило, чтобы прожить неделю, Милена, как само собой разумеющееся, сняла номер в гостинице неподалеку. Вольдемар понял, что, если он хочет поймать жар-птицу за хвост, то ему нельзя ударить в грязь лицом, и напряг все свои возможности, и так очень неплохие от природы. Через два часа он понял, что вытащил-таки свой счастливый билет.
— Сколько тебе лет? — спросила у него томно раскинувшаяся на шелковом белье (номер был из дорогих) Милена.
— Тридцать два, — дрогнувшим голосом признал Вольдемар, решивший не врать ей даже в мелочах. И тут же соврал: — Мы с тобой явно ровесники.
— Мне сорок один, — Милена прикурила какую-то длинную тонкую папироску. Голос у нее после занятий любовью звучал хрипло. — И не ври мне, дорогуша, что ты этого не видишь.
— Мне все равно, сколько тебе лет, — честно признался Краевский. — Мне было хорошо с тобой, и я уверен, что дальше будет только лучше.
За прошедшие с того момента восемь месяцев, он неоднократно убеждался в собственной правоте. Милена постепенно влюбилась в него безоглядно, все чаще заговаривая о том, что согласна уйти от мужа, чтобы остаться со своим Воликом навсегда.
— Как же это возможно, — заламывал руки он. — Я не смогу сидеть у тебя на шее. Это безнравственно. А мой талант не приносит того дохода, который заслуживает.
— Ты же сейчас сидишь у меня на шее, — философски заметила как-то Милена. — Ты ешь за мой счет, на тебе костюмы, которые я купила. Я оплатила три дня, которые мы провели в Париже. Если тебя это не смущает сейчас, то не должно смущать и потом.
Тонкая душевная организация заставила щепетильного Волика поморщиться. Она не должна была так ясно давать ему понять, что он ничтожество, альфонс, жиголо…
— Я могу не брать у тебя твои подарки, — срывающимся голосом сказал он. — И ты прекрасно знаешь, что мне все равно что есть. Для того, чтобы творить, мне достаточно краюхи черствого хлеба и стакана чистой живой воды. — Про краюху и живую воду он говорил совершенно искренне. — Я, заметь, никогда ничего у тебя не просил. И еще хочу заметить, что если ты уйдешь от мужа, то тоже потеряешь немалые деньги. Ты готова из любви ко мне перейти на воду и черствый хлеб? Если да, то, пожалуйста, можешь в любой момент переехать ко мне. Я люблю тебя, а не твои деньги.